Приложение к семинарскому занятию по теме № 9

Баркулабовская летопись

Источник: Полное собрание русских летописей. Т. 32. М., 1975. С. 174-192.

 

В предисловии к ПСРЛ-32 говорится следующее. Баркулабовская летопись занимает конец рукописного сборника, хранящегося в Отделе рукописей Государственного исторического музея в Москве (Синодальное собрание, № 790).

 

Состав этого сборника следующий: 1) На первых листах – записи молитвенного характера; 2) Листы 14 об. - 16 об.: «Описание собора в Берестье», дальше опять молитвенные записи; 3) Листы 26-36: «Летописец о русских великих князех»; 4) Листы 36 об. - 42 об.: «Сказание Сафона Резанца, исписана руским князем похвала», а перед этим запись: «В лето шестое тисящи осмсот осмдесят осмое бысть Донское побоище месяца сентебра 8 дня...»; 5) Листы 43-65: «Кройника о великих князех литовских»; 6) Листы 65-67: Ряд летописных известий; 7) Листы 67-83: Записи, не имеющие отношения к летописям; 8) Листы 83 - 103 об.: Отрывки из летописи, написанной по-белорусски; 9) Листы 103 об. - 112: Московские известия; 10) Листы 112 об. - 135: «Летописец веры закония жития, поганьства и побоженства князей великих русских»; 11) Листы 135 - 135 об.: Отрывок летописи, писанной по-белорусски, о войне между ВКЛ и Москвой в 1445 г. 12) Листы 136-137: Отрывок записей летописного характера и титул великого князя московского; 13) Листы 137-174: «Баркулабовская летопись».

 

Написана летопись белорусской скорописью XVII в. Бумажный знак на листах 1-70 сборника – рожок и литеры MCED (1656 г.); листы 71-128 – кувшин с литерами G/AB и большой лилией на поддоне (1651 г.); листы 129-174 – петух в гербовом щите и над щитом литеры SOLA (1660 г.). Следовательно, сборник переписан в 1660-е годы.

 

Селение Баркулабово находилось недалеко от Старого Быхова. Автором летописи, созданной в конце XVI - начале XVII вв., мог быть либо баркулабовский священник Федор Филиппович, либо служивший в его церкви дьякон или псаломщик.

 

БАРКУЛАБОВСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

 

[л. 137] Сейм великий был у Берести лета бож(ого) нарож(еня) 1545, на котором сейме был король его милость полский, великий князь литовский Жикгимонт Казимерович з королевою Бонею и с королевнами. А при его милости сын его милости господарь наш другий, крол полский Жикгимонт Август, и с королевою своею Алжбетою, дочкою короля ческаго и римского Фирдынанда. При которых на сейме при их милости обоих королех много было бискупов, панов-рад, панове-рада Великого князства, панята и вся шляхта хоруговная, и вси рыцерства всих землей и княжства Литовского, так же было множество людей на том сейму, иж на обе стороны около Берестя на колконадцать мил стояли. А при их милостех обоих королех на том сейме Берестейском много было послов яко от християнских господарей, также и от бесурменских, а был тот сейм у Берести так много — от святого Петра и Павла аж до святого Архаггела [л. 137 об.] Михаила. С того сейму Берестейского его милость господарь наш крол Жикгимонт-Август и зь королевою Алжбетою поехал до Вилни и взял его милость у свою справу все великое Литовское панство, Руское и Жомоицкое отца его милости Жикгимонт Старый, корол. Того ж сейму Берестейскаго, на котором сейме их милость кролеве обадва были, князь Семен Глебович Пронский принял веру римскую, а назван Фридрихом; на тот час дано ему воеводство Киевское.

 

Могилев

 

За господаря кроля Жикгимонта, за митрополита Иону, за владыку полоцкого пана Хребтовича, за держанем пана Стафия Воловича, за старосту его пана Баркулаба Корсака, а пан Иван Чорный был городничим. А место Могилев засели люди прихожие на Леткове, к Печерску идучи, то вотчичи — Сухоч, Бутак Андросович, около места прихожие люди селяне с Княжич, з Головчина, з сел многих; которые сели за Дубровною, то буйничане и голынчане селяне, также и з Радивонкович. Бо первей было село Радивонковичи, а потом Буйничи — старые села, давние; а которые сели на слободе на Гривце на берегу около Кощоваго, коло Десятиныя, продки их з Смоленска пришлые смоляне, то ест Гаврило Дристун, Иван Беляй, Максим и иных много, также Овтушко Богатый, — тые вси з Смоленска пришли. Лета 1526 болший замок зароблен и принято много горы Могилы, на которой теперя замок Могилев [л. 138] стоит; по горце Могиле назван Могилев. Почавши од Днепра, идучи подле Дубровны, аж и за Печерское на гетой стороне кгрунты, то все Буйницкое было, а Буйничи село княженье можное держало: князь Крошинский, князь Мосалский, пан Баркулаб, пан Солтан, пан Филон и иных панов [много].

 

Полтеск

 

На запусты великие мясные князь Иван Василевич московский, царь восточный, град славный великий Полоцок взял под кролем Августом, року 1563.

 

Баркалабов

 

По взяти Полоцком за господаря короля Августа, за митрополита Девочку, за владыку полоцкого Варсанофия Валоха, за ласкою господаря кроля, за великие почстивые послуги, за силное горловане, за нелютование здоровя, и нежаловане маетности у справе рыцерской военной его милости пана Баркулаба Ивановича Корсака, ротмистра и старосту дисенского, на лесе глухом, на кгрунте лесном, на врочищу, прозываемом Брус, закликавши на волю и давши слободы год дванадцать людем прихожим, за волею божиею и за благословенством людей духовных заложил замок именем своим Баркулабов року 1564.

 

Также сооружил храм Святаго Духа а другий престол Рожство господа нашего Иисуса Христа и посветил его року 1568. За владыку Варсанофия, за митрополита Иону, року 1568, за кроля Августа, за пана Баркулаба и за врядника его [л. 138 об.] Раковского села Вендорож, Куты, Ловечы, Будища людми прихожими засадили, а потом в том же Вендорожи року 1586 во великий пост церков святаго Покрова сооружена и попу Вендорожскому его милость князь Богдан Соломерецкий тую церков отдал, бо тая была первей парафея Баркулабоская [так в публикации – О.Л.], парафея отца Алексея Гавриловича Мстиславца, отца Феодора Филипповича Могилевца.

 

Року 1570. Владыка полоцкий Варсанофий Валах переставился; у месте Могилеве поховано, албо погребено его через пана Филона [«о» переделано из «л» – прим. публикаторов] у святаго Спаса в Могилеве.

 

Того ж року 1570 священника Куренского совершено на владычество Полоцкое именем Феофана.

 

Року 1576. Наехал, албо взято Стефана Батуру, княжа семикгродское, на кролевство Полское. Тот господарь король Стефан Батура, княжа семикгродское, праве был человек побожный, рыцерский, военный, щасливый, правдивый, правый. Того ж року корону принял, а Гендрик король с кролевства Полского утек до своее земли.

 

На початку от него новый календар украдоватися почал; прето немного лет и на свете мешкал.

 

Пан Баркулаб Иванович Корсак, староста дисенский и ротмистр кролевский, войт дисенский, рыцер и военник добрый, славный, замок Дисну, замок Вороничи, замок Леплю, замок Чашники — тые вси замки по взятию Полоцком веспол с паном Романом Ходкевичом сами и з своим людом позакладали [л. 139] и места поосажали людми добрыми. А потом року 1576, месяца августа 20 дня в понеделок у вечере, дву годин в ночи, пан Баркулаб переставился на старостве Дисенском в замку Дисенке, а погребено честно тело его у месте Виленском у церкви Святыя Пречистыя Богородицы.

 

Року 1578, месяца генвара 2 на Стретение Господне [так в рукописи; сретение праздновалось 2 февраля – прим. публикаторов] князь Януш Чорторийский панну Евву Баркулабовну, дочку пана Баркулабову, в стан малженский за себе взял. Того ж року 1578 на святой недели у во второк о полудни матка пана Баркулабова у Баркулабове переставилася, пани Маря Кгитовтовна, городничая полоцкая, а поховано албо погребено тело ее милости у Могилеве Святаго Спаса у притворе.

 

Року 1579. Господарь король Стефан Батура, кроль полский, княжа седмикгродское, под князем великим московским, князем Иваном Василевичом, Полтеск замок взял с поляцми и литвою.

 

Москва Могилев выжгла в Петров пост.

 

Року 1580. Господарь кроль Стефан был под Псковом и взял город Псков, а москва, то ест Серебреный, з немалым войском, место славное Могилев выжог; там же у краи Шклов, Копысу, села велми выпустошили, такъже и около Могилева. На Орши и до Радомля, Мстиславля тых замков не подходила ани рушила; а в Боркулабове князь Чарторийский Иван з войском своим на тот час был, так теж и Темрюк со тристами войска татарского при нем был у Боркулабове, [л. 139 об.] на тот час и сторожу у Новоселках московскую поймали; а потом Темрюк и князь Чарторийский князь Иван, взявши ведомость певную от сторожи московское, которую поимали у Новоселках, то есть на имя Ивана, и князь Иван Чарторийский заехал от Шупень, дорогою великою Шкловскою до Могилева тягнул, а москва под местом Могилевом места жгут, а Темрюк з Боркулабова дорогою Могилевскою на Задубровеня до замку Могилева з войском притягнул, а войско литовское у Шклове стояло. Тепер же от Могилева почали отпирати с трех сторон: Чарторийский от Шупень, Темрюк з Баркулабова, войско литовское з Копыси и з Шклова. Москву от Могилева отперли, побили, отогнали. Страшно было трупу московского гледѣти, реку Днепр силным трупом язовища загородили, иж колко недель днепровое рыбы не ядали и воды не пивали, для великого гнюсу трупу московского.

 

Року 1579. Пан Андрей Гудовский, урядник баркулабовский, собравши войско немалое, пешого и конного люду триста с паном Филоном и з его милостью князем Богданом Соломерецким, старостою кричевским, а надо всими тыми войсками люду учтивого яко шесть тисечей пан Андрей Гудовский гетманом был; под Смоленском и Рославлем так места выжгли, волости, села попустошили; под замком Смоленским моцно и охотне штурм мели, толко [л. 140] не дал им господь бог его достати, албо выняти; з ласки божое з добычею великою до домов своих здоровы з доброю славою приехали.

 

Лист от послов князя великого московскаго.

 

Божею милостю царя и великого князя Ивана Василевича всея Руси, володимерского, московского, новгородского, казанского, царя витариханского [астраханскаго – прим.публикаторов], господаря псковского, и великого князя смоленского, твердского, югорского, тримскаго [так в рукописи – прим.публикаторов], вядскаго, болгарского и иных многих — Стефану, божиею милостю, королю полскому и великому князю литовскому, рускому, прускому, жомоитскому, мазовецкому, княжати семикгродскому. Што первей сего по взятию Полоцка зсылалися наши бояре с твоими паны понеоднокрот, и ты о то[м] нам явно знати не дал, и писал еси во своих листех и паны твои заводнем и мудрыми речами писали, и того было явне зрозумети нелзе; што по прожнем обычаю послов своих слати не хотели есте, и мы к тобе послали послов своих, а ты приказал к нам нашим дворянином Григорием Афанасовичом Нащокиным рок, а к тому року нашим послом поспеть невозможно было. И мы к тобе послов своих отпустили, а наперед послов своих послали есмо к тобе гонца Федора Шимшарова з листом, жебы ты а наших послов з войском почекал, и ты к нам гонца своего отпустил еси, [л. 140 об.] а сам еси не вернулся, идеш на конец землю з войском, а послом нашим росказал еси к собе ити наспех, прагнучи кров християнскую и хотячи видячи крови розлияния во хрестиянстве, и написал еси у своих листех, штобы нам своими послы приказати вси слова и нам почому позгинути, што тобе мило, албо любо, а от тебе не слышавши, албо которое уставиш новое дело, чему ся стать нелзе, и мы перед богом и перед тобою змирячися, послом своим к тобе ити росказали и на которой мере.

 

Року 1583, месяца септеврия 8 дня. Его милость князь Богдан Соломерецкий, староста кричевский и луцкий [так в рукописи; должно быть «олучицкий» - прим. публикаторов], приехавши з войска з службы з двору его кр(олевское) милости с под Пскова, по взятию, панну Евву Баркулабовну, старостянку дисенскую, у стан малженский за себе взял, а веселе было у месте Виленъском.

 

Того ж року 1585. У пост Филипов у пущи Сидоровской его милость князь Богдан Соломерецкий побил лосей десять великих, а вепров диких великих осмь, где тепер село Сутоки и Махова.

 

Того ж року Василей Сескович з уряду зьехал, а пан Роман Ревут на вряд Баркулабовский наехал.

 

Того ж року 83 [так в рукописи; очевидно, должно быть «85» - прим. публикаторов], праве о светом Петре албо на самый день Петра и Павла светаго, у Головчине робили, пруд сыпалы. Яко бы о полудни у месте Головчине у брони [так в рукописи; должно быть «браме» - прим. публикаторов] Остроговой силный и великий гром забил 12 человек, а трех [л. 141] человек не знашли, не ведет где ся подели, если вода занесла албо песок засыпал.

 

Того ж року многа множества страшных и великих чудес господь бог оказати рачил: перуны и грады великия, сухость, морозы маль не через все лето были у Литве. От великого морозу на поли у колосьи жито посхло, многия домы панов зацных от перунов великих погорели, зиме з морозов и метелицы по дорогам многое множество людей убогих, также и купецких померло. А лете великий жар был: жито, яри, трава, такъже ярины огородныя все погорело у Литве, а звлаща около Менска, около Вилни. Люди убогия з хлеба на Русь давалися — молодцы, жонки, девки, много на Русь и на Украину понаходило.

 

Року божого нарож(еня) 1584. Великий князь Иван Василевич первей сына своего Федора посохом пробил, а потом сам и сын его старший умерли.

 

Року 1599. Стефан Василевич [так в рукописи – прим. публикаторов] Годунов на царство Московское коронован. На весне великая вода была у Смоленску, у замку швырен зрыла, ставов, прудов много попсовало.

 

Року 1585. О семой суботе Хомутовский, врядник пана Любелского, села Гарбовичи, Хотетов, Следноки и Струпищи, Заболотя, Батуня и иных много сел побрал за пана Любелскаго держаня, а первей была волость замку Могилевского.

 

Року 1586. Веснѣ у великий пост пан Михайло Гарабурда послом на Москву ходил. Оттоль вывез примиря [л. 141 об.] на год двадцать, а мешкал на Москве аж до семое суботы, а приехавши у Литве умер. Того ж року на святаго Юря мороз, а снег у колена выпал. Тогды на Фом[иной] недели люди овсы, ячмени сеяли, а пред се был урожай добрый. Того ж року пан Любенский и пан троцкий умер, а пану Лву Сапезе волость пана Любелского досталася.

 

Року 1583 календар новый выдан. За кроля Стефана, за митрополита Девочку, за владыку полоцкого Терлецкого ляха, бо перед тым был ротмистром, а век свой зжил. На тот же час было великое замешание промежи панами и промеж людми духовными, также и людми простыми было плачу великого, нареканя силнаго, похвалки, посварки, забуйство [так в рукописи – прим. публикаторов], грабежи, заклинания, видячи, яко новые свята установляли, празники отменяли, купцом торги албо ярмарки поотменяли, праве было начало пристья антихристова, у таком великом замешанью. Того ж часу почали у во Лвове, у месте Виленском, у Берестю школы науку выдавати, братерство якоесь установляти и тым закон и веру утвержати, за патриархи не кажут бога просити, ани его успоминати, толко за папежа; тепер же почали сеймы — соборы чинити и до них из[ъ]ежчатися. [л. 142]

 

Року 1586, месяца июля. Нa святаго Бориса и Глеба в месте Могилевском церков святыя Богородицы сооружена и через владыку посвечона. Того ж року, 86, было посту Петрова 5 недель. Того року ячмень, овес сеяли на десятой недели, пред се был урожай великий, добрый: жита мера была грошей по 14, а чверть жита по грошей полчварта.

 

Того ж року 86, о Святом Духу на Москву ехал и на Орши был Еремея, патриарха Антиохийский, з своее земли до Москвы ехал рок; тогды на дорозе в него вси слуги отмерли, а мовил языком антиохийским.

 

Року 1586, месяца декабря 4 дня часа 9 о полудни, великий король полский Стефан Батура, княжа Семигродское, переставился, а поховано у Кракове.

 

Року божого нарож(еня) 1588 взято на кролевство Полское кролем кролевича швецкаго.

 

Року 1587. Зима была велми снежная, морозы силные, метелицы великие, такъже и весна велми неуставична была: редкий день минул без снегу, аж до святого Юръя, а Юрей святый был 2 недели по святе; а потом на четвертой недели по святе в ночи были немилостивые страхи: великие дожды кгвалтовные домы подрывали, верхи позносили, яко через всю тую ноч не засыпали [«сы» написано по другим буквам – прим. публикаторов] люде, по полям у пастухов статки градом [л. 142 об.] побило, а в лесе деревем, у князя Головчинского много стир[т] з житом перун пожог, по селам статки мало не вси побив град по полям.

 

Того ж року 87 на весне пшеницы переводни сеяли на 5 недели, ярицы на 7, овсы, ячмени на 8 и на девятой, але не увошли от великих морозов; еще с первое Святыя Пречистыя почалися; гречихи не косили, а хотя кто [так в публикации – О.Л.] и косил, немного пожитку мел. Того року жита жали по Покрову Святыя Богородицы, овсы и ячмени жали на 3 недели по Покрове. Тот рок 87 велми был на все згола незрожайный и голодный.

 

Року божого нарожения 1587, месяца июня 7 дня. Послы шли московские до Варшава кроля обирати на кролевство Полское по смерти кроля Стефана: боярин и наместник коломенский, великоперимъский Стефан Василиевич Годунов, боярин и намесник коломенский Феодор Михайлович Троекуров ярославский, печатник и ближний дияк господарский Василей Яковлевич Щолканов, думный дияк Дружина Панътелеев Петелин. На том же сейму Варшавском ничого доброго не усеймовали, бо межи панами была великая незгода: поляки вотовали на Максимилиана, цесаря християнского, [л. 143] литва вотовала на князя московского, кролевая вотовала на кролевича шведцкого, и затым роз[ъ]ехалися, не постановивши ничого доброго. На том же зьезде было немилостивые посварки и забойства, выличили на том сейме невинне забитых семъсот голов. Были теж на том сейму з многих и далеких земль, то есть от царя турецкого, от князя московского Ивана Василевича, от Максимилияна, цесаря хрестиянского, от кроля шведского; всих тых было з розьных украин послов двадцать. Конвакация септебря 20 дня: пана Кишку послали послы по кролевича шведского Жикгимонта Третего, с которым кролевая сама послала двору своего выбраного люду коней пятсот.

 

Року божого нарож(еня) 1588. Взято на кролевство Полское кролевича шведскаго Жикгимонта Третего, а короновано у Кракове на Вознесение Христово. Того ж часу и тело кроля Стефана поховано.

 

Прето што ся почнет не з благословенства божого и старших панов, господарей наших, а за призволеньем белых голов, не много господь бог помагает и грады множит, албо покой дарует. Теперь же за держаня кроля пана нашего Жикгимонта Третего явилася промеж панами великая немилость, [л. 143 об.] показалося отщепенство и великое гонение у святой вере на церкви Xристовы, а наболей на веру кафолическую, на веру хрестиянскую; оставивши голову Христа спасителя нашего, показуют и становят на то местце старшим головою Петра и насветшаго папежа. Были войны розные великие з Ыкгимилем волоским, з кролем шведским, с козаками запорозкими, праве згола яко бы мало не пуста земля была. Такъже у збожью неурожай, голоды великие, доро[го]в силная [«с» переделано из другой буквы; «н» из «я» - прим. публикаторов], поветрие, моры, лета непогодныя незрожайныя, праве на все недобро и неспоро было стало.

 

Року 1587, месяца октобря 1 дня. За Жикгимонта Третего, за владыку полоцкого Феофана, за митрополита Девочку, на Вендорожи посвящено храм Покров Святыя Богородицы через Федора Филиповича, священника баркулабовского, за благословением Феофана, владыки полоцкого.

 

Лет две тисечи без закону пред потопом. Лет две тисечи зь законом со обрезанием. Лет две тисечи зь евангилием, то есть християнство.

 

Року 1588. После Петра святаго был на Орши патриарха цариградский именем; тот на Москву ехал до князя Федора Ивановича, а з ним три владыки, всих было при нем коней 50. Тот бо на собор до места Виленского листы писал до митрополита и до всих епископов. [л. 144]

 

Того ж року 88 у месте Виленском там у тых краях, такъже у Киеве и на многих странах великий мор был. Того ж року 88, от семое суботы аж до Рожства Христова велми великая была непогода и неуставичность: в лете дожду не было, а у восень снегу не было, толко вѣтры а дожды, у восень о святом Покрове велми поводок великий был, аж по лугом пошла, праве яко на весне велика была, а до Рожства Христова у Днепре вода прибывала и з берегов выливалася.

 

Року того ж 88, месяца генвара 18, после святаго Афанасия на третий день дожды великие были, аж снег согнало, праве было яко не веснѣ: пастухи на бор с статками погналися на паству, а потом за недель три знову зима лютая.

 

Того ж року архиепископ Феофан, владыка полоцкий, господин благоверный, у Полоцку преставился; там же погребено тело его честно.

 

Того ж року 88 совершено на владычество Полоцкое Афанасия Терлецкого, за кроля Жикгимонта Третего, за митрополита Михаила Рагозу.

 

Року того ж от господаря кроля выслано напервей до Орши енералы, то ест над дванадцатми возными один енерал местце старшое мает, Богдан Биряленок, яко ж пред тым у тых краях не бывало.

 

Року 1589, месяца мая 30 дня. По запустах святаго [л. 144 об.] Петра и Павла у пятницу ее милость кнежна Богдановая Соломерецкая, княгиня Евдокия Баркулабовна Корсаковна, у замку Кричевском за староства князя малжонка своего породила сына именем Исакия Долматского по прозвищу князь Богдан, а крестил его старец убогий.

 

Того ж року 89, пан Кгрикгор Вилянт у закупе Баркулабов держал год три; он уволоки меския роздавал. Тот рок 1590, яко в лете сухость, так зиме морозы силные великие; было так, иж ляда у восень палили.

 

Року 1590. Были козаки запорозкие, Матюша с полком, Голый с полком у Могилеве. Аж до Минска приставъство по волостях брали, а кривды, шкоды не чинилы, толко жонок охочих тых намовляли и заклинали, абы з ними на Низ ишли, и взяли з собою жонок и девок яко двесте поголов.

 

Року 1592 о мясопустах, его милость князь Богдан Соломерецкий, староста кричовский и олучицкий, Буйничи, Чайки откупил и у волоки поволочив, а пред тым было многих розных панов - князей Соколенских, князей Мосалских, князей Крашинских, пана Филона и далей.

 

Того ж року 92. Его милость князь Богдан Соломерецкий, староста кричевский и олучицкий, слободы осадил, село Махова и Сутоки.

 

Того ж року 92 сталося великое и немилостивое за- [л. 145] мешане у вере от римлян на святую веру восточную греческую; почали соборы помесные чинити, то ест у месте Виленском братство навчоных людей до себе на поратунок прибавили з места Лвовского Григория Раготинца, Стефана Зизания. Тые силную и великую войну з рымляны мевали, не толко на ратушах и при рынку, по дорогах, но и посредку церкви святое войну, потарчку великую мевали, якож им господь бог противу их упоров великих и змышленых уставов и законов николи не помог и не поможет. Теперь же почали от господаря кроля до архиепископов с прозбами и грозбами листы фалшивые писати и посылати по всих градех.

 

Року 1590, месяца июня 29. У Берестю Литовском на Рождество Иоанна Предтечи был собор, за митрополита Рагозу, а за владыку полоцкого Терлецкого, нижли на том зьезде ничого доброго не вчинили, на который собор и его милость князь Богдан, староста кричевский и олучицкий посылал попа своего баркулабовского Федора Филиповича. [л. 145 об.]

 

Року 1592. Жикгимонт Третий, божею милостю король полский, великий князь литовский, руский, пруский, жамоицкий, мазовецкий, инфлянтский, кролевства Шведскаго наближний дедич и пришлый. Ознаймуем тым нашим листом всем посполите, каждому зособна, кому бы новин ведати належало, нинешним и напотом будучим. Иж мы, господарь, видячи быти прихилных ку поровнаню у вере святой архиепископов релии греческое Ипатия, луцкого епископа, лвовского и холмского, которые до нас, господаря, с тым прислали, хотячи под зверхность и благословенство одного пастыря светейшаго отца нашего папежа римскаго быти, ему старшенство и зверхность признати, заховавши в себе вцале вси справы и церемонии в целости во церквах божиих. Што мы, господарь, видячи пред ся взяте их потребно до речей збавенных, то от них з вдячностю приймуем. А иж бы за таковую хуть свою ласки нашее господарское были вдячны и певны, тогды то им тым листом нашим, привилеем, им самым и их потомком, по них всих епископом, презвитерем и всему епископству церкви восточныя римския варуем и упевняем и словом нашим господарским прирекаем и обецуем, сами з себе и з яснейшими потомствы нашими кролевства Полского, иж хотя [л. 146] бы на тых речоных епископов подати и листу привиля нашего от патриархов и митрополитов, яких же колвек причин ку неблагословенству были на них винайдованя, клятвы выношены и выдаваны, иж то им, епископом самым и всему духовенству их намней николи ни в чом шкодити не мает. Обецуем и словом нашим кролевским для вшелякого оскарженя и клятвы и оглошенья, бы и добре противу станом их водлуг справ духовных и светских было для всих причин каковых духовенство владычеств, на которых оны мешкают з данины продков их и от нас, того от них не отоймовати, и при их животах и нашим особом не давати, але их заховуем вцале, с примноженьем ласки нашея и вывышеньем учстивости во упокою на тых владычествах, яко верных подданых и богомолцов наших, поки остатнего живота их ставати будет. И еще на тое им каждому, хто бы ся до таковое едности порядку прихилили, свободы, волности по тому ж, яко их милость духовные римские мають, также и они мають и будуть мети, што мы обецуем еще иншими привилеями нашими им надавати с примноженьем ласки нашея господарския. А то все обецуем мы, господарь, за нас и за потомки наши тым помененым епископом, Кириле Терлецкому, [л. 146 об.] владыце луцкому; Гедиону Болобану, владыце лвовскому; Леонтию Пелчицкому, владыце пинскому; Дионисию Збаражьскому, владыце холмскому; Гермогену, владыце полоцкому, вцале держати до их животов. И на твердость тое речи дали есмо им сесь наш лист, привиле, подписавшися рукою нашею королевскою, до которого печать нашу коронную притиснути есмо велели. Писан в Кракове, месяца марта 11 дня, року 1592.

 

Был сенод у Берестю року 1593, месяца октоврия 16.

 

Так се деяло на день зьезду зложоно октобра по старому, а 16 по новому. Сходилися духовенъства и рыцерства послы и панове засесть, и духовенства до господы княжати его милости воеводы киевского, до каменицы пана Раского, отколь посылали до митрополита двох особ от духовных, а двох с кола рыцерского, ознаймуючи, иж се зьехали на сенод, абы ознаймил местце, на которое бы ся [л. 147] сходили з ними для намов, тому часови належачих. Он отказал, иж еще не намовилися о местцу, але до заутрешнего дня четверга 7 октобра отложил. И прибита была карта от него в церкви соборъной мурованой, там местце схоженю ознаймуючи. В том часе мел быти ему дан позов духовный от отца Никифора, ексарха, посланого на то от Гаврилия, патриархи Костентинополского, абы перед ним становился назаутрее для усправедливеня в таковых выступках, в чом будучи от когось перестережоный, митрополит и владыка крылися у господе ксендза бискупа луцкого. Того дня не рано, у середу, прибыл до Берестя его милость пан воевода троцкий, и зараз был у его милости княжати воеводы киевского, который повѣдил, иж ест послове от его крол(евское) м(и)л(ости) на тот сенод зь его милостю паном канцлером и паном подскарбьм [так в публикации – О.Л.], которых же немаш, абы се тым его мил(ость) не ображал. Тую обмову его милость кгды княжа в коле поведил, тым вси были ображени людским повоженьем, же их милость знати не дають и не давали, и стерегли уплыненье ся часу сыноду. Сынод зачали того [л. 147 об.] дня. На самым року маршалка обрали духовные, также поселств скилку поветов слухали. У четверг заседали княжа воевода киевский и з сыном княжатем, воеводою волынским, велми рано на свитанью до его м(и)л(ости) пана воеводы троцкого, а были там годин зекгаровых болш пяти под полудень. В тым приехал пан канцлер с подскарбим и шли просто до воеводы троцкого, где и князя застали и знову толко ж час не малый сами стравили. От себе слали послов до митрополита, шесть особ с кола рыцерского, 6 особ духовных, 6 послов з места, давши до него мовене и на писме доложивши в нем, абы часу не зволочил, а з ними сышолъся и намовил. Кгды ж тот зьезд толко народу рускому зложон, дознавши его быть, и тых владыков отщепенцами оных за пастыров не мети, а иных обрать, а их зложить старатисе будут, если о собе справы певное не дадут публице, если при старой вере и благословенстве патриарха стоят.

 

Тых послов поткало княжа, — вжо ехали до митрополита. Тые послы митрополита зостали вже в панов сенаторов менованых, которому кгды так поселство [л. 148] веселое прочитали, просили о цедулу тую; одно ей им не дано. Тые вси прошли от митрополита без отказу, обецуючи своих послать, яко зараз и прислали, пана Прецвица, кашталяна каменецкого, пана Шуйского, третьего каменицкого инстикгатора. Тые до княжати его милости шырокими словы реч учынили о том поселстве, иж в то з господы в(ашей) м(илости) ровне яко отповедь, або декрет яким был послан до митрополита, ображаючисе тым о то, иж им того там писма не зоставили, кгды ж они головного по того зъезде местце его кр(олевское) милости поведаючисе быть конклюзыи оной, одное справы без их милости быти не могла. Княжа учинил обмову, иж там был у их м(и)л(ости), однак держачи то от их м(и)л(ости) всих, же што колвек чинили, то бачне чиним и при них стоит и стояти будет; потом розвелися троха з речу до плачу, же се то они ничым ображають: «Мы вси маем ся тым ображати от тых здрайцов наших, которые то наварили, и от тых, хто им того помагает, вжды терпливе зносячи явную крывду, на бога помсту и оборону положив». Потом поведил пан Гулевич, человек досыть добре [л. 148 об.] годный, маршалок обраный, иж [не] княжа его милость, але мы вси послали, а княжа его м(и)л(ость) ест яко одна персона. Если их милость и оные послы поведели, жех мы не до вас посланы, але до их милостей княжат, а до новокрщенцов и еивангеликов, не мем жадное справы. На тот час где они будут, там ничого слушного постановлено быть не может. Он теж поведал: «Я теж вас не прошу, абысте який отказ чинили от мене». Княжа теж оповедаючисе вобец, же ничого без них в той справе чинити и мовить без их милостей не хочет. Потом по малой хвиле прислали их милость, же сами хочут быти у княжати. И приехал пан воевода троцкий, пан канцлер, пан подканцлерий и шли на упокой до княжати. По годинѣ мают быть у княжати, прислал до кола, иж хочут их милость быти у в(ашей) м(илости), а то вже было смеркшисе; чекали на них килка годин. В том образившысе тым вси, иж так долго на них чекают, кгды ж не вем, о чом намовы сами з собою чинят: зде идет о всих нас и сумненя нашого. Прирекши у пятницу о 14 године зьехалисе и речи зача[тыи] кончити и разъехалисе, а гурмом з нареканьем. И то могли сенаторове слышать добре, бо были окна на улицу, [л. 149] а гук немалый тижбы [в публикации «тиж бы»; «тижба» – толпа, скопление людей - О.Л.] людей. На завтрее в пятницу по мене прислав пан подскарбий и иных собрав до себе, тамже напоминал: а што ведать, якую с того потеху, обецуючы на потомные часы, ведучы до згоды; чого аниколи в нас не мог зеднати з отказу, же мы не хочем быть таковыми, яко там тые отщепенцы. Он мне отказал: «В(аша) м(илость) не смееш пана воеводы смоленского». И на том заплатил, жем не от его милости приехал, але сам от себе. Потом ехалисмы до кола, до братии. Там же была инструкция поселств, читаных зо всих земль и поветов земли Волынское, с Подоля, с Подгоря, з Руси, из Литвы, зе Лвова, с Киева, с Премышля, с Пинска, же много их плачом были порушони, у послов самых привилев браты их; указовано, колко постановеных порядков патриархи Костентинополского, а по тым часе от к(о)р(олей) их м(и)л(остей) конфѣрмованых доводов. За се на писме, што ведят, як много указалосе на митрополита, як писал до людей листов зашитых и отвористых, упевняючи их, иж не ведает, ани мыслит о том отщепенстве. За тым реченье мовены были, не быти им послушным, от духовных. Теж декрет на писме был наготован, коли пан каменецкий [л. 149 об.] и з ним княжа воевода волынский от панов послов его крол(евское) милости, абы с кола рыцерского было высажено депутатов чтыри, а з духовных чтыри. Также много ани своих не ведаючы, иж до добрых речей хочут се зносит, до чого далися намовити, еднак не инде и на иншом месте, одно тамъже, гдесмы заседали; в другой избе варовавши собе тож, абы их депутаты в жадную се реч без ведомости всего кола не вдавалися; але поданые от них слышавши до кола принесли. Там панове сенатарове дали невинне нашим латине. А потом скоро казанье вчынил на две године княжа. Наши килку посланцов слали, зовучи своих до себе, што обачивши сенатарове казали му кончить. И пришли наши. Тож штосмы розумели, принесли нам, иж хочут згоды, абы папежа головою признати, календар приняти. На то собе не дали наши реч ани слова, отказали до них через пана Древинского и пана писара володимерского, иж на то зезволити не могут з многих причин. На тот час, аж не всим порадком тако верячы и неслушным поступком зачалися о направы в речах духовных, с так малою частю людей духовных, ничого становити не могут; але папеж нехай с патриархами о том намовит, або [л. 150] порозумене вчинивши сенод зложат и о том становят, а мы без старших своих духовных о том и мыслити не хочем. Тыи принесли орацыи до них, жалосно учинено, упорными зовучы. За тым декрет от того наместника патриархового оферован. В том ночь зашла. В суботу скоросмы се зешли до кола, декрет патриаршый и проклятство на митрополита и владыки было по руску чытано, переложено з кгрецкого, барзо словы пиенкными и досыть жалосными. В том пан канцлер литовский прислав до мещан виленских, зовучи от их до себе, которые пойти не хотели до их згоды. Тот же им отповедал, иж того з жалем и со клопотом уживете, — што они светчили в коле.

 

Пан маршалок теж наш усказал до пана канцлера, иж есте, панове литва, стратили, — тым преводим не мало панства до Полски. В том зараз от пана канцлера и от пана подскарбего пришли до княжати воеводы киевского инъстикгатор каменский с килку слуг их, припоручаючы у тридесяти тысечей золотых оного екзарха посла патриаршеского, зовучы его шпекгом з Белъгор[ода] и до того Стефана и попов зовучы их выволанцами. На што княжа им отказал, иж не толко ве тридесети тисечей золотых, але и в килкукроть сто тысечей приймую и на сейме их становити будут, а там се откажет, если [л. 150 об.] то слушне, выдают выволане на людей невинных; а хто слушне заслужил, на того не выдают; а коли колко был. А вказувано на то и грека, тот отец Никифор Азар Протасый, сей яко бы первоседалник по патриарсе, пытал, што то за кголк; поведал му по грецку, иж его припоручают. И встав на лаве, упросивши, поведил, иж тот сам здрайца, хто мене здрайцою подоймовает. Духовный, жены, детей ни маш, абых се мел того подоймовать для набытя маетности, але и свое острадал для имени христова; але тые сами суть здрайцами, иж крадут християн, подмовляют, розные причины найдуют. И вказал привилей свой всих чтырех патриарху посланныя его в тот край зо всякою моцъю, яко бы сам патриарх был доброволного приеханъя на сейме, обецуючысе ставити, яко и станет. Такъже княжа его милость, жалем будучы порушоный, вказал до пана канцлера и до пана подскарбего, иж нехай королем его милостю не грозят, бо он весть, яко повинность и веру пану своему хова, и его фамилия старожитна, не новотна; але нехай их милость мовят, мне грозят сами собою; если што мают до мене, ставлюся их милости всюды, где ми кажут. Потом прислали князя Шуйского и з другим якимсь лешком, иж в нас згода доходит в костеле, [л. 151] если воля в(ашей) м(илости) быть там з собою помоч быти. Поведил, же зараз пошлем. Десять человек с кола рыцерского, десять особ духовных, десять послов мещан выправлено, або [так в публикации – О.Л.] протестацыи осветченье вчинили, на то не зезволят. И возные были з княжатем, и енералов килка, которые кгды приехали до костела, там их до фортки гайдуки пана подскарбего и пана воеводы троцкого и слуга не пустили; они теж ехали назад з великою жалостю. А то было в суботу вже не рано. Того дня княжа воевода волынский, волынцов и подолян мело быть не мало у пана подскарбего на обеде, и не были там, будучи тым барзо ображоны. Протестацыи не принято в замку нѣяких наших. Митрополита и владыков праве кгвалтом, слыше, примушано до присяги. Они просили для бога на отложенье до сейму, але арцыбыскуп лвовский, бискуп луцкий, пан канцлер, их упевняли ласкою кр(олевское) его м(и)л(ости), обецуючи то им, привели их до присяги, а тамъже митрополит з четырма владыками присягнул на старшинство папежу, на календар и на артикул, иж дух святый от отца и сына походит и на едность костела. И зараз в неделю езуита в соборной церкви служил имшу, а Скаркга казане поведал, а Потей службу служил у костеле [л. 151 об.] в Рожейского олтара. Там же у олтара руского, где служил римлянин, в келиху вино у кров барзо шпетную смродливую обернулася, же тот езуита не поживал, а у олтаря римского у Потея вино обернулосе у простую горкую воду. Тамъже у Берестъю нашолъся был человек якийсь простый, который великие речы мовил, же страх слов его людей преникал, бо писмо все на паметь знает; штось дивного, певне не тот, што мел у голову заходити, и напоминал, абы люде своей веры моцность держали. Тых лотров, митрополита, их владык не видали, бо их не пустили римляне. Того ж дня в суботу зараз з костела пан воевода троцкий приехал до княжати, пожекгнал, жалуючи незгоды и ехал до Чернавчич. А мы в неделю вси разьехалися, заварши то и запечатовавшы и подписавшисе до того писмом, албо универсалу его кр(олевское) м(и)л(ости) послалисмы; ужили пана Тулевича, маршалка, а пана Еламолинского и пана Броневского, людей годных: праве два евангелицы, а третый новокрещенцов. [л. 152]

 

Року 1592, июня по старому 11 дня, в неделю. Была брань великая, велми страшная: почавшы от западних краев замков украинных Чернигов, Гомель, Любеч, Белая Церков, Переясловль, Стрешин, Речица, Рогачов, Кричов и иных многих мест и замков в тых всих по селах и местах и местечках немало збожя попсовала град и буря великая, а на бору, на лесе и по лугом со пчолами дерева бортное, на воде угляды згола, штось троха застала, буря великая поламала; яко ж на тот час давали справу и жалосно поведали, иж дей у водного мужа северскаго бортного дерева сто поломило, у другога двесте, у третего триста, иж страшно о том слышати было; а дороги каждыи от села до села волостью прочищали, навет и тепер на лесах, на бору и по болотах поломатые видети много.

 

Яко ж тот рок 92 был урожаный: жита, овса, гречихи хотя ж не росла, але добра; пшеницу иржа побила. Цена житу была таней: чверть по грошей пять, [л. 152 об.] мера жита по грошей двадцать.

 

Того ж року по Феофане владыце совершено на владычество Полоцкое Нафанаила Терлецкого, началника новому календару безаконому его даному и безыменнаму. Как того зовут, хто то подал? Ни Моисей, ни Христос! И то было велми скрыто, потайнѣ межи собою ховано, аж до року 96. Того ж року 92 дал господь бог видымый знак, иж у восень о Покрове на дереве лист не опал, и был зелен у восень так, як на весне; а на других деревех так и зымовал.

 

Року 1594. На весне заложена церков у Могилеве святого Спаса, у манастыри; была велми иконами [в рукописи «инонами» - прим. публикаторов] украшена. Потом настало якоесь братство от святаго Спаса: по месту ходили, новые церемоние чинили, не ведлуг уставу святых отец, на осляти по колку рок ездили. Згорела церков святаго Спаса; жеребя волк заев; дитя, которое седело вместо Христа, то ослепло. Того ж року, весне, у Могилеве заложен костел святаго [далее пропуск на 5 букв – прим. публикаторов] на селищу Овтушка небожчика Богатого, бо пред тым у Могилеве полских костелов не бывало. Року 1594. За кроля Жикгимонта Третего, за митрополита [здесь, вероятно, пропуск в тексте – О.Л.], за владыку полоцкого Афанасия Терлецкого, за стараньем и великою пилностью его м(и)л(ости) пана хрестиянского его милости князя Богдана Соломерецкого, старости кричевского и олучицкого, и за [л. 153] христолюбивою женою его м(и)л(ости) княгинею Евдокиею Баркулабовною Корсаковною, а за урядниками их милости паном Федором Глетивским сооружен и посвящен бысть храм святаго великомученика Георгия через священника боркулабовского Федора Филиповича и бысть поручена или подана во служение действования службы божественныя везати и решити детей духовных отцу Тимофею Алексеевичу.

 

Замет заметано около церкви, и келия постановлена, и монастыр заложен чернцы. Отца Афанасия его милость князь Богдан благоверный упросил, абы братия при нем была.

 

Был у Берестю собор року 1594.

 

Того ж року пан Островинский умер. Тот рок велми был мочлив, бурлив, студен; на збожье мерный был урожай.

 

Того ж року 94, месяца декабря 17 дня, во второк по ранной службе, у Буйничах, принявши тѣло христово от рук своего духовника у светлицы Буйницкой, ее милость пани Борколабовая Паланея Крошинская того ж часу по приятию святых христовых тайн побожне, [л. 153 об.] богобойне, з великим набоженством, принявши святыя тайны, душу свою господу богу предала; яко бы с полгодины на руках духовника своего была и преставися. И похована того ж року месяца мая в неделю середопостную в церкви Баркулабовской; вышей крыласа левого гроб ей бысть.

 

Того ж року 94. По святе велебном Нафтанаил Терлецкий, владыка полоцкий, с того света переставился. Жил на свете своего живота лет шесть. Тот помаленку уводил новый календар, бо был родом поляк и мовил по полску.

 

Лета божого нароженя 1595, месяца ноябра 30 дня в понедело[к] за тыдень пред святым Николою, Севериян Наливайко; при нем было козаков 2000, дел 14, гаковниц [далее пропуск на 5 букв – прим. публикаторов]. Мѣсто славное Могилев, мѣсто побожное, домы, крамы, острог выжгли, домов всех яко 500, а крамов з великими скарбами 400. Мещан, бояр, людей учтивых так мужей, яко и жон, детей малых побили, порубали, попоганили, скарбов теж незличоных побрали с крамов и з домов. Тут же войско литовское Радивила троцкого, гетмана литовского, до Могилева у погоню за козаками притегнули, люду рыцерского конного, збройного, татар 4000, литвы 14000. Над тым людом был [л. 154] гетманом на имя Миколай Буйвид. В той час Наливайко лежал у Могилеве две недели. Услышал о том Наливайко, иж гетман з великим людом и з делами до Могилева тягнет, тогды Наливайко з Могилевского замку на гору Илинскую, где тепер церков святаго Георгия стоит, бо на тот час не было, выехал. А так войско литовское на поли Буйницком, именю велможного его м(и)л(ости) князя Богдана Соломерецкого, старосты кричевского и олучицкого, на войско Наливайково вдарили и кругом оступили Там же зранку аж до вечера, яко бы вже к вечерни звонити час, межи собою битву мели, яко ж литва з войском великим натискали на войско Наливайкино. Пред се один другому войску мало шкоды учинили, бо великую армату, так дѣл и гаковниц, пулгаков велми при собе множство мел, также люд свой отаборив конми, возами, людом, шол моцно. Яко ж з дела с табору Наливайкины козаки пана зацного пана Григория Анюховского забили; первей коня под ним застрелили, а потом, выпадши с табору, козаки его самого разсекали. Тепер же литва от козаков отступивши, до Могилева на болший луп поехали, а козаки на всю ноч ехали до Быхова аж на Низ. [л. 154 об.] Литва за козаками гналася аж до Рогачева, да ничого згола не вчинили козаком; а литва и татары рушилися до Менска, до Новагорода и до Вилни, набравшися тутешнего краю лупу.

 

По выеханью козаков и литвы, тогды было зиме: ни зима, ни лѣто, ни осень, ни весна аж до месяца мая, до святаго Афанасия, снегу не было.

 

А иж козаки Наливайкиного войска почали творити шкоду великую замком и паном украйного замку. Того ж року 95, з войском литовским погонивши в селе Лубни, на речце Суле, козаков побили. Первей Савулу стяли, Панчоху чвертовали, а Наливайка Северина, поймавши по семой суботе, до кроля послали, там же его, замуровавши, держали аж до осени святаго Покрова; там же его чвертовано.

 

Року 1596. После духа Святого поставлен на владычество Полоцкое Григорей, протопопинич виленский, назван бысть на владычестве Гермогеном. Того ж року 96, за митрополита Рагозу, за Жикгимонта Третего, за канцлера Лва Сапегу, у Берестю правдиве на соборе владыка луцкий, владыка володимерский, владыка полоцкий, иных мало не вси приступили и подписалися до нового календару. Того року почали бога просити за патриарху Гавриила Костантинополского, 1596. [л. 155]

 

Лета божого нарож(еня) 1597 было Благовещение в пя[то]к великий. Тот рок велми был недобрый: были хоробы, болести розмаитые, многие, великие; зима была люта, снежна, на санех ездили по святе Велебном недели две. Почали орать пашню по святе на пятой недели и то велми было грязно; также и вода велми велика была, шкоду великую низким местом и двором, прудом починила, плоты, также и струбов много порозносила. Жита чверть купили по гр(ошей) 12, овса чверть гр(ошей) пять. Ярицу, овес того року починали сеяти на девятой недели, досевали овес и ячмень на 13 недели. Того року было Петрова посту недель 5. Тогды позная ярица высыповалася за неделю пред святым Илею, а пред се увошла; умолот был средний: ни лих, ни добр.

 

Року 1596. Никифор, великий протосинкгел и екзарх патриаршего престолу, от всих четырех посланый престола костантинополского со всим собором.

 

Понеже святая божая апостолская кафолическая церкви, сиреч патриарша, сиреч престол костантинополский, отвержению конечному предасте митрополита киевского Михаила Рагозу и нѣкоторых еще с ним епископов его [л. 155 об.] яко отступников и разорителей церкви соборное, сего ради, силою и властию святаго духа, подаем всѣм благочестивым иереем, дияконом, иже наше мудрствующим обычае и догматы на власти имети, иерейская совершати невозбранно во всей епархия и где еще ключими будут отцу Радиону, протопопе менскому, со всеми до владзы его належачими, поминающе имя патриарха Гаврилиа, донелѣже ими вместо отверженых поставленны будут епископом приимати приходящих ку соборной церкви нашой, иж хранит божественная истинная обычая и догматы, явѣ известно исповедающих. Тако убо повелеваем усѣм. По сем благодать божая и неизреченная милость да будет со всими вами, иже наше мудрствующими. Писан у Берестю на сыноде, року божого нароженья 1596, месяца октобра 10 дня. Тут подпис по грецку: Никифор, первоседалник престола великого костантинополского.

Гедион, епископ лвовский, власная рука.

Кирил, митрополит сербский, власная рука.

Епископ премыский, власная рука.

Никифор Тур, архимандрит киевский монастыря [л. 156] Печерского, власная рука.

 

Року 97. Во великий пост его м(и)л(ость) князь Богдан именем Исакий у месте Баркулабове почал учитися по руску грамоте и по кгрецку; а был бакаларем пан Лаврентий Зизаний, человек навченый, з места Виленского прибавленый. А родился его м(и)л(ость) князь Богдан в року 88.

 

За господаря кроля Жикгимонта Третего, за канцлером Лва Сапеги, за митрополитом Михаилом Рагозою, за владыкою полоцким Гермогеном, за новым календаром. За смирением и благословенством преосвященнаго святейшаго вселенского патриархи Кир Рафаила, за архиепископа его Гедеона Болобана, владыку илвовского, также и за духовника своего отца Федора Филиповича, священника баркулабовского. Благоверный пан его м(и)л(ость) князь Богдан Соломерецкий, староста крычевский и олучицкий, на власном кгрунте своем Панковском и Новоселском на речце прозываемой Дашковце, на лесе-пущи сыром корени, закликавши и давши слободы, албо волности людем прихожим на год петнадцать седети волно, мед сытити, пива варити, горелку курити, заложити рачил именем своим место Богданово, на тот же час и церков, то ест храм святого [далее пропуск на 4-5 букв – прим. публикаторов], заложити рачил, на том же [л. 156 об.] именью своем именованом Богданове, — также именем и сына своего князя Богдана место Богданово.

 

Року 1598. Того року были хоробы, болести многие розмаитые, зима была маласнежная, а пред се рано стала, запором зышла. Того ж року пану Сапезе Лву, канцлеру литовскому, досталося староство Могилевское в держане, а от него урядником был на Могилеве Голубицкий хоружий полоцкий.

 

Року 1599. У вилию Рожства Христова по старому, рачил быти на чести у Баркулабове у его м(и)л(ости) князя Богдана Соломерецкого его м(и)л(ость) пан Лев Сапега з многими зацными паны велможными у месте Боркулабове. Того ж року 99, месеца генваря 6 дня у волторок, князь Петр Жижемский, староста речицкий, рачил заручити панну Крыстину у его м(и)л(ости) князя Богдана Соломерецкого, старосты крычевского и олучицкого; а веселе было року 1600, во светом Крещении в неделю.

 

Року 1599. Тот рок был велми меженский, албо голодный: жито куповали чверт по таляру, а мера жита по две копе без двадцати грошей; а пред се здоровый на люди. А куповати збоже было везде много так у домах, як и в торгу, толко дорого.

 

Року 1599, месяца мая 27 дня, праве в семую суботу [л. 157] с полудня, у месте Баркулабове пришла до церкви Боркулабовское дочка жидовки Марямки, арендарки боркулабовское, именем Стирка; и пилне слезне упадала и просила священника боркулабовского Федора Филиповича для бога, абы была прекрещена у веру християнскую. Яко ж порадившисе с паны постронными, з боярми, земянми, з шляхтою и з урядником боркулабовским, паном Федором Плетинским, наупоминаючы писмом святым и приводячи ее до памети, если правдиве маеш тот умысл християнкою быти, ни для малженства, абысь мела за которого человека християнского замуж пойти, албо для лакомства маетности, але правдиве. Оная жидовка именем Стирка тыми словы отповедала, стоячи пред церковъю пред всѣми зацными паны и пред народом хрестиянским: «Иж дей я, панове мои, вже давно з молодости моее, а правдиве дей вже полтора рока, яко сама ся на то позволила, просячи со слезами господа бога, и кладучи честный святый крест, ложачися и вставаючи, на лицы своем, абы мне дал то видети, християнкою зостати; с хутъю и з великою радостю того прагну христову веру мети». Яко ж на завтрии [л. 157 об.] в день Сошествия Святаго духа з народом божим и много множество панов, шляхты, людей учтивых так мужей, яко и жон и детей, яко ярмарочного часу крещена была, у ваннѣ погруженна, и названо во святом крещении именем Елена. Того ж дня матка ее Марьямка с криком, с плачем, для бога просечи, приходила тут же до крестилницы, падаючи просила, абы ее не крестившы пустили, обецуючи за то великий поклон и подарок дати. Яко ж нѣкоторые мещане видели многое чарованъе оное Марямки, што она поганскими чарами египетскими дочце своей чинила: яко была везена до их милостей князей до Буйнич, оная Марямка, улезши у лазню студеную, голову открывши, волосы роспустивши, печку розметала, чаровные поганские слова говорила, проклинала, обема руками назад кивала, ноги свои везала, иного много зла поганства творила, проклинала, абы жива не была.

 

Тот рок 99 был велми урожайный, добрый, здоровый, погодный, на всем добрый. Жито куповано чверть по грошей петнадцать, а мера по 40 гр(ошей), овса чверть по 4 гроши, мера овса гр(ошей) 16, жито, гречиха, овес, пшеница — на то на все велми был урожай добрый. [л. 158]

 

Року 1600. Того року была зима люта и снежная. Благовещение было на святой недели в [пя]ток. Почали орати по святе на четвертой недели. Того ж року, месеца апреля у понеделок на святого Мартина папы римского, взявши з науки от Лаврентия зараз дано до науки латинския, до пана Максима Герасимовича Смотрицкого.

 

Лист от пана некоторого з рокошу выписаный о новинах рокошовых.

 

Новины в(ашей) м(илости) ознаймую, которые ми в тую пришлую среду праве вседаючому, на рокош с Подляша мене дошли. Препис з листу слов власных до мене писаного в(ашей) м(илости) выписую. Нещасливые новины моему милостивому пану ознаймую, же наши битву з рокошаны програли, што кролевской милости пришло людей тридцать тысечей чужоземского на помоч. Который надею великую маючи, а до того рады злое услухавши, легце собе важечи панов рокошан, которых не было болш над пять тисечей, хотев их смерти, але они плац отрымали. Хотя з обу сторон немало пало, але еднак стороны нашей чужеземского люду немцов немало пало. То уже битва была по выезде моем с Подвислицы, зачым тут наши мазурове и подляшане и инших воеводств [л. 158 об.] бегут заразем за ознайменьем оттамътоль от панов депутатов, як на кгвалт, яко перепис универсалу тые новины от понеделка 8 дня октобра на выезде моим тые новины принесены.

 

Универсал рокошовый року 1606, месеца сен[тебря] 25 дня. Мы, рады и станы рыцерские, которыесмы се тут до кола зьезду рокошового, для актикованя справ Речы Посполитей, на тым рокошу намовеных, такъже и давано знать о респонсе его королевское милости на поселство от нас да не [так в публикации – О.Л.] депутоване, и тут на том местцу зоставлени суть всим их милостем коронным и в князстве Литовским обывателем ознаймуемы, иж дня вчорайшого од его королевское милости их милость панове послове нашы воротилисе и з отповедю, и з респонсем, нам всим не тылко барзо жалосным нам, не тылко очекиваню нашему, але першим респонсем и деклярациям его к(о)р(олевской) м(и)л(ости) противным, бо место того в чом есмо од его к(о)р(олевской) милости отух отрымати мелисмы, тераз згола ничого, ани наветь дирректум респонсум на жаден артикул не однеслисмы в овшем [в публикации «о вшем» - О.Л.] усим правам пригана, яко бы не слушне, неуважне, навет и непобожне в нас подане быть мели, ест учинена. Затым турбоване Речы Посполитой ест нам приписано и пены [л. 159] таковым служащие на нас с прегрозками суть [буква «у» неясно, у М.В. Довнар-Запольского и А. Мальцева передано: «сь ть» - прим. публикаторов] захрона зась и устификованьем тым, которым от рады злые, ад абсолютум доминум, служаще коле нашым вина была дана. А тот ест ефентия респонсум его к(о)р(олевской) м(и)л(ости) против зданю пред ним сенаторов до него, которая она рада ад абсолютум доминум служонца, которые тераз, яко иншые уразы Речи Посполитой тылко некгативе там зноша, юж праве скутечне выража, кгдыж при тым наступила резолюция талия аб ту на нас з войском натрет. А тот рокош кровию нашею обляти, их конатус наше про реипублице боно пред се взяте розервать. Также бы нам до далших консултаций и попарти прав волностей наших прийти не могло до которых консултаций, иж в респонсе нашим, на поселство коло тамтого Вижлицкого даным, одозвали мы се ту, ани кгвалтовным на нас наступом попредити и розервати хотят, если им до конца цнота зацного рыцерства в том якого не учинит встроту, которые яко мают ведомость почувают се в том, што отчизне, што волностям шляхецким на своим повинни так се декляровали [перед «и» вытерта буква – прим. публикаторов], же рачей нам Реч Посполита до помочи хочет, ани ж бы на нас брони свои поднести мели [«л» переделано из другой буквы – прим. публикаторов], иж теды юж праве от решт иде. [л. 159 об.] А иншого ратунку на тот час отчизне нашой не видимо, в(ашей) м(илости) наших милостивых панов и ласкавых братии просимо, абысте в(аша) м(илость), яко на кгвалт с тою готовостю овде посилать се и з оною Речи Посполитой опатроватся в(аша) м(илость) рачили бежит нас посилят тые, што суть поблизу зараз. А што одне глаголешые на день 19 месяца октобра, тут под Сондомир, жебысте прибывать в(ашей) м(илости) рачили, где и респонсови его к(о)р(олевской) м(и)л(ости) и той то, которой еще и некоторые прагнут о пратктыках [первое «т» над строкой – прим. публикаторов] постронных информации припатрившисе до завартя, зась сполна до пана бога згода рокошу того приступити нам прииде, а мы тым часом на той стражи будучы кгвалтови прав и волностей нашых одпор давать и оным здоровем своим заставят се незанехаемо, где бысте в(аша) м(илость) нас рихлым прибытем своим, также и ратунком пенежным до затрыманя и причиненя людей служебным посилить не занехали з рук в(ашей) м(илости) [после этого слова вытерта буква «б» - прим. публикаторов] пан бог крви нашое апостеретас прав и волносте утрачоных певне бы патрали, але и сами пострадавши милых свобод юкгум серенитатис про патрия, а на кгарлах своих носячи дни з неулютованым жалем провадити и кончити бысте мусели, а еднак мы статечне, в(аша) м(илость), против Речи Посполитое и против нам братии своее, взаем- [л. 160] ною милостю жадного не маючи вонтпеня певнисмы, же в(аша) м(илость) в той ледво не остатней юж то ни Речи Посполитей и нас, братии своей, отбежати не будете рачили, могучи звлаща в добрым уваженю о вси поступки зьездов прешлых с того рокошу, же ничого иншого едно што до варунку и беспеченства Речы Посполитой и целости прав и свобод наших належит, то собе ничого важачы. А з другой стороны, абы кандоре, яко щирий их противко нам поступок лацно уважити, бох гдысмы за суспициею, которою нас неслушне в огиду подавали о замыслу отмѣны пана з себе з речью самою знесли осведчат и он цѣ [так в публикации – О.Л.] тотже направы самой Речи Посполитой такой еднак, которая бы не проформа без скутку, але ретелною была, потребуем. Они своими артикулы нас зарутили роботе нашое, ми на прерыпендии нас хотячи отразити, зараз з инъшей меры на нас натиратти, вси поступки наши потопят, абы так зачатой окултате реймен вцале зоставал. Не занехало затым в(ашей) м(илости), паметаючи на тот звязок конфедорации прикладом продков наших, межи нами учиненую наз [так в публикации – О.Л.], [л. 160 об.] которой имена свои зь обовязком вѣры, почтивости и сумненя с подписом рук дате, се же ни в чом не отступуючи скутком и речью самою оное выпелнит и досит оному учинити будете в(аша) м(илость) хотели дать в Сендомеру 20 дня месяца вресня, року 1606. Миколай Жебрыдовский, воевода и енерал краковский; Ян Швейковский рукою своею; Самуел Ташицкий, депутат воеводства Краковского; Войтех Сосницкий, депутат воеводства Виленского; Федор Субчавский Проскура, депутат киевский; Петр Стабровский, кашталян пернавский рукою; Станъморский з Морска рукою своею; Иоан Сулигостовский з Сулигустова, депутат воеводства Судомирского; Станислав Стадницкий, староста жикгволский, депутат воеводства Руского; Януш Радивил, маршалок зьезду рокошового; Иоан Гаръбурт с Тулщына, хоружый лвовский з Руского воеводства; Миколай Щенец Сондомирский; Войтех Страж Белахова; Одровеж, депутат повету Опочинского; Героним Прыленцкий, депутат с повету Освотиского Заторского; Ян Лемахий з воеводства Любелского; Героним Милиша, депутат воеводства Белского; [л. 161] Павел Рашовский з Рашова, депутат повету Высогорского; Ян Швейковский до книг подал рукою своею.

 

Року 1606. Ассекурация, то ест волность.

 

Миколай Жебрудовский з Жебрудович, воевода и енерал краковский; Ян Хоронский, снятинский староста; Януш Радивил, княжа на Биржах и Дубинках, подчаший Великого князства Литовского. Ведомо чиним всем и каждому зособно, иж мы, дознавши ласки его к(о)р(олевской) м(и)л(ости) пана нашего, всѣ покое и в той то Речы Посполитой замешане, абы далей до крве сполней братии нашой розлияня не пришло, а то в том, же тая ассекурация его к(о)р(олевской) м(и)л(ости) под Вислицею братии нашое обывателев панов тых дать тут упевненьем с всим панским утвердити того не занехал, же на вси помноженя прав и свобод тое сполное отчизны нашое, на которое бы ся над вислицкие артикулы сталы тое Речи Посполитое вси згодитися позволит и близко пришлом сейме есть готов. Для того упевняем [«м» переделано из другой буквы – прим. публикаторов] в том его к(о)р(олевскую) м(и)л(ость) пана нашего милостиваго, иж люде вси пенежные, которые мы под тот час над звычай зобрали были, роспустимо и потом хоругови подносити не будем, ездов жадных и зобраня братии через универсалы иншые складати не маем, и тых, которые суть [л. 161 об.] через нас зложоны, не толко сами занехаем, але теж и других от того отводити будем, стараючися о тое пилностию, абы тые речы в том замешаню узрушоные, успокоены били [так в рукописи – прим. публикаторов] и далший узрух першей турбации в Речи Посполитой не чинили. До того ся сполне его к(о)р(олевская) м(и)л(ость) так якосмы повинны зо всих сил наших приложим, што колвек будет доброго и сполного отчизне належало. В тот час до домов наших спокойне, жадных схадок болшей не чинечи, розедемся и на сейми даст ли пан бог пришлым, если на нем будем, без войск и приймованя людей над звычай, яко до упокойных рад становимысе у во всих справах Речи Посполитое зычливе и верне его к(о)р(олевской) милости радити будем, на што тое все писмом нашим даем, еднак руками нашими подписаные и печатми нашыми запечетованые. Деялосе у Янове 2 у-в обозе под Ядловцем октобра первого по старому, по новому десятого, року 1606.

 

Року 1600. Панове волынские, панове литовские, также козаки запорозкие, змовившися и знявшися вси вкупе, волохи отгамовали, войска Могилево побили, армату отняли; воевода мултянский втек и з Мигалем, троха не поймали, и много за ним гонили [л. 162] аж до границы мултянское. Троха ся было успокоило. За то была дана козаком лежа у Киеве, гетманом был Самуел Кошка; лежали у Гоми, в Речицы, в Рогачове, у Баркулабове на пристанство; аж уждали. Року 1600, месяца августа 8 дня с понеделка на второк пан Лев Сапега, канцлер Великого князства Литовского, староста могилевский, албо теж за росказанем его м(и)л(ости) слуги его м(и)л(ости) пан Голубицкий, врядник Печерский, Ян Рожновский Требухи до замку Могилевского привернули, а тое имене было от веков на манастыр Печерский Святыя Богородицы надано от княжат Буйницких по самую речку Дубровню, — то все Буйницкий кгрунт был.

 

Року 1600. Того року было Благовещение на святой недели у вовторок.

 

Року 1600, месеца септевриа 18, в че[тверто]к пан Ян Варшавский, также его м(и)л(ость) пан Лев Сапега, канцлер литовский, староста могилевский, на Москву до царя восточнаго князя Василия Годунова послами ходили, и з ними княжат, панов зацных множество и мешкали на Москве недель 20. Тамо ж приняли примире на год 20.

 

Того ж року 1600, октов[риа] 7 дня, Гермоген, владыка полоцкий, если за грех свой, албо з божого допущеня, первей того хорев у Полоцку, потом у месте Виленском [л. 162 об.] лекарство поживал, там же едучи з Вилни в дорозе [в] Сморкгоинех, там же смертию ганебною живот свой скончал, смерть претерпев; яко был на пастырство дирею взлез, также в дири, в дорозе, зле живот скончал. Того ж року у самую у восень не по обычаю месяца септеврия 17 дня у волторок от западу силный великий гром был в нас и по всим сторонам велми силно гримел, также и блискане молони было; а в ночи мороз и вѣтер был, а тое было прознаменование — напредѣ будеш читати рок Христа 602, 603; великие болести, хоробы, также войны великие, голод, неврожай силный; было поветрие албо мор на людей перехожих, множество на Низ идучих; около тысещ 4 з голоду мужей и жон, детей пошло так, иж страшно было видети, иж на улицах, по дорогах, по гумнах, у ровех псы мертвых многих тела ели.

 

Року 1601. Великая война была у Вифлянтех с кролем шведским за Жикгимонта Третего. Того ж року запорозкие козаки у Швецыи были, да ничого не помогли [«по» написано над строкой – прим. публикаторов], толко великую шкоду господарю вчинили, бо место славное, место богатое Витебск звоевали, мещан побили, панны поплюгавили, скарбы побрали, [л. 163] многое множество людей порубали, незличоные скарбы побрали.

 

Того ж року 1601: По волости Могилевской гайдуков до Выфлянт выбранцов выбирали.

 

Того ж року 1601. За господаря кроля Жикгимонта Третего, за митрополита Потея отщепенца, за вселенского патриархи кир Рафаила, постановлено на владычество Гедиона, а первей звано его Миколаем; и тот отщепенец. Того ж року 601, месеца августа пятого дня, преставился священик Юревский отец Тимофей Алексеевич, а справовал ерейства своего год 4. Парафея его была: полместа, село Былевичи, Ходутичи, Липовка, Панковичи, Новоселки, Тризнина слобода, село Лежнево, Богданова слобода.

 

Року 1601. Тот был неуставичный, то ест почали жито на хлеб жати голодные люде пред Усѣкновением главы святого Иоанна Предтечи, а в копы почали жито жати на святого Симеона Столпника; и то было зерня велми мякко. А дожали жита перед Покровом за 2 недели, бо дожд уставичне шол недель 12. Яр почала высыповатися о святом Петрѣ, а по святом Покрове за две недели почали яр жати; и то было зелено. А потом после святого Симеона Столпника ок[тобра] 4 дня снег [л. 163 об.] великий выпал; прето, што было пашни, ярицы, овса, пшеницы, ечмень, горох, боб, то все снегом напало, и великую яри шкоду учинило. Згола было всему недобро як збожю, также и людем; а пред се цена збожю средняя была. Яко ж и знак тому упадку збожю: в року 600 было зле, гром гримев у восень по Воздвижению честнаго креста.

 

Того ж року 601. Были у Швеции козаки запорозкие люду четыри тысечи, над ним был гетманом Самуель Кошка. Там же того Самуила убито, а поховано у Киеве. Нижли там у Швеции козаки запорозкие ничого доброго не вчинили ани гетманови и пану королю жадного ратунку не дали, толко з Швеции утекли, а тут на Руси Полоцку великую шкоду чинили, а место славное и великое Витебск звоевали, злата, сребра множество побрали, мещан учтивых порубали, и так шкоду содомию чинили горше злых неприятелей албо злых татар.

 

Того ж року 1601, месяца октобра десятого дня, цѣлую неделю снег силний и кгвалтовный ишол, выпал до полголени; также и буря силная была. Тогды пшеницы ярицы, овес, гречиху, горохи и вси овощы, великое множство ярицы на полях непожатые, также и копы жатые снегом [л. 164] позаметала метелица, иж было жалосно и страшно гледѣти и выповедити уздыханя и плачу людей убогих, пашников немаетных. А так лежал тот снег 2 недели аж до Дмитровы суботы; яко ж з великих морозов река Днепр был замерз, и ездили по нем яко серед зимы. А потом за ласкою всемилостивого господа бога для плачу и великого уздыханя снег ростал и река Днепр росплынулся. А потом почали жати — горовати по снегу у стужу. Были теж морозы великие, огнѣ клали, сами грелися, иж страшно и жалосно было гледѣти: три — два человеки на день ледво снопов 40 нажнут овса албо ярицы, бо велми к земли [прилегло]. Люди убогие яр на весне жали-горевали, але вже толко для статку, а того много статками на весне сами господари свое збоже травили; маки, горохи, бобы, проса, репа — то все згола погинуло. А которые молотили ярь, зерня толко знак, а коли змелет, спечет, — то у печи испечется, а з лопаты у печ не зложит; с печи аж ополоником выберет. Также и жито велми было не умолотно; а коли муку житную у хлебе спекут, то тесто печеное солодко, а за скорину хотя ложки клади, а в печи не печется. У восени [л. 164 об.] роли и жито сеяли которые старым житом, то пред се ни во што, а которые житом новым сеяли, тые не жали. Яко ж две доле тых людей было, которыи оралы и не сеяны были. На лето куповали жито чверть по грошей 35, яры по гр(ошей) 40, пшеницу куповали чверть 40 грош(ей), овес по гр(ошей) 40, конопель чверть 20 грош(ей), горох чверть 20 гр(ошей). А тот гнев божий был и непогода, почавши от Менска до Полоцка к Витебску, до Орши, до Мстиславля, до Пропойска, до Рогачова, Могилева, Любошаны. Потом у Речицы, в Лоеве, в Киеве, аж на Волынь добрый врожай был. А так потом много множества людей убогих з голоду на Низ з жонами и детками и зь семею, што иж страшно было не толко видети, але трудно было и выписати, то ест з верху з волости Шкловское, з Друцка, з Дубровны, з Круглы, з Бобря, з Витебска, с-под Полоцка, с-под Менска и з инших многих украин. Того ж року была зима злая, снеги великие и силные были морозы. Многим людем поморозило кому [«к» переделано из «н» - прим. публикаторов] ногу, кому палцы, другому вид: уши, нос; а другие з морозу померли. А коли вже была весна в року 1602, тот наход людей множество почали мерти; по пятеру, по трид- [л. 165] цати у яму [хоронили]. Хворых, голодных, пухлых многое множество, — страх видети гневу божого. А так при великих местах человека по едному у яму ховали, священники проводили. Там же, которые ишли на Низ, тые вси там померли, мало се зостало. А так мерли одны при местах, на вулицах, по дорогах, по лесах, на пустыни, при роспутиях, по пустых избах, по гумнах померли. Отец сына, сын отца, матка детки, детки матку, муж жену, жена мужа, покинувши детки свои, розно по местах, по селах разышлися, один другого покидали, не ведаючи один о другом, — мало не вси померли. А коли тот наход у ворот, албо в дому у кого стоячи хлеба просили, отец з сыном, сын со отцем, матка з дочкою, дочка з маткою, брат з братом, сестра з сестрою, муж з жоною, тыми словы мовили силне, слезне, горко, мовили так: «Матухно, зезулюхно, утухно, панюшко, сподариня, слонце, месец, звездухно, дай крошку хлеба!». Тут же подле ворот будет стояти з раня до обеда и до полудня, так то просячи; тамже другий под плотом и умрет.

 

Того ж року куповали жита чверть 40 грош(ей), пшеницы чверть 50 грош(ей), овса чверть грош(ей) 38, гречихи чверть грош(ей) 40, гороху чверть гр(ошей) 40, конопель чверть 50 грош(ей), капусты ведро кислое 3 грош(и), [л. 165 об.] ушаток капусты кислое 24 гр(оши), ячмень чверть грош(ей) 70. А коли варива просили, тые слова мовили: «Сподариня, перепелочко, зорухно, зернетко, солнушко, дай ложечку дитятку варивца сырого!» Того ж року 602 з ласки божей весна почалася добре, нижли до святого Юря ледво штос жито посееное почало з земли являтися, а другое усходити, и то потросе; почали орати на Страстной недели, а нѣкоторые до свята потросе маку, пшеницы посеяли.

 

Того ж року на Страстной недели во среду гром загримел велми грозный з дождем и з бурею немалою. А то был знак недобрый и праве злый, бо на десятой недели того ж року 602, в четверток великий, страшный был мороз: што было цветов, то все поморозил. Правда, початок был грозный, а остаток плачливый: што было огородных речей — капуста, ботвинье, цибуля, маки, горохи, ячмень, ярица, то все мороз побил, чого в великим плачем было видети тых людей голодных, которые толко огороды были засеяли, а жита не починали. У восень цена всему збожю была такова, як в року выш описан.

 

Того ж року 602. У восень жито посеяное велми было урунилося. З ласки божей осень были [так в публикации – О.Л.] погодлива и вдячно глядѣти, — было велми зелено. Также севба [л. 166] позная добра была. Того ж року 602, веснѣ и летѣ на люди были з божого допущеня хоробы великие, горючки, бегунки; по местах, по селах много малых деток померло.

 

Того ж року 602. За кроля Жикгимонта Третего, за митрополита Патея отщепенца, за владыку полоцкого Гедеона, за светейшаго патриархи кир Гедиона, месеца септебря 7 дня со олторка на среду о полночи, канон Рожства Святыя Богородицы, славный пан хрестиянски пан побожный, церкви божой миловник, князь Богдан Соломерецкий, во святом крещении называемый Алимпей, его м(и)л(ость) староста крычовский и олучицкий, на старостве своем во граде Крычове переставился в добром сумненю и памети; а погребено при славной памети пану отцы Иване в Соломеричах в церкви святого Покрова. Того ж року князь Иван Соломерецкий у Высоцку переставился.

 

Року божого нароженя 1603. Были козаки запорозкие — неякий гетман на имя Иван Куцкович. При нем было люду козацкого яко 4 тисечи; брали приставство з волости Боркулабовской и Шупенской, то ест грошей коп 50, жита мер пятсот, яловиц полтораста, кобанов 50, сал свиных 100, меду пресного пудов 60, масла пудов десять, [л. 166 об.] куров пятсот, сена воз триста.

 

Того ж року 603. В месте Могилеве Иван Куцка здал з себе гетманство козацкое для того, иж у войску великое своволенство: што хто хочет, то броит [так в публикации – О.Л.]. На тот же час был выеждый [так в публикации – О.Л.] от его крол(евское) милости и от панов и рад, напоминал, грозил козаком, иж бы они никоторого кгвалту в месте, по селах не чинили. Перед того ж выеждчого от его крол(евское) милости приносил один мещанин на руках своих дѣвчину у шести летех змордованую, зкгвалчоную, ледвей живую, чого было горко, плачливе, страшно глядети. На тое вси люди плакали, богу сотворителю молилися, абы таковых своеволников вечне выгладити рачил.

 

По том по Иване Куцку был гетманом Иван Косый. Тые козаки брали приставства у Полоцку, у Витебску, на Орши, у во Мстиславлю, у Крычове, у Могилеве, у Головчине, у Чечерску, у Гомли, у Любечу, у Речицы, у Быхове, у Рогачове и по всих местах. А на Волыню, на Подолю, у Киеве там на тот час жолнери лежали, которые з Волох выехали, яко десеть тысящ; в тых всих краех приставство брали.

 

Также у Менску и по всей Литве там жолнери, татарове, [л. 167] которые выехали з Швецией, по тых местах приставство брали. Яко ж в тых роках 600, 601, 602 великие силные были незрожаи, также голоды, поветрее, хоробы, бо в летех тых бывали лѣтом великие морозы, силные грады. У Могилеве жита чверть куповали по грошей 40; ячмень грош(ей) 50, пшеницу гр(ошей) 50. А около Головчина, Полоцка и Витебска куповали жита чверть по грош(ей) 60, ечменю чверть по грошей 70, пшеницы чверть по грошей 70. Также гречихи, конопель знаку не было, — все мороз побил. Тогды всего того насеня в Киеве, на Волыню куповали, и то потросе; ледве можный огород засеял, а на поли, по лядах, по нагноях нихто не бывал, албо редкий сеял, бо насеня ярнаго каждый мало мел. А коли козаки запорозкие назад на Низ отсоля выеждчали, тепер же великую силную шкоду по селах, по мѣстах чинили: жонки, девки и хлопята з собою много брали. Также коней много з собою побрали. Один козак будет мети коней 8, 10, 12, а хлопят трое, четверо, жонки албо девки две албо три.

 

Того ж року 603. Народ божий з Низу до домов своих назад пошол — великое множество мужей, жон, детей, но еще болши тых было, которые на Низу померли. Року 603. Весна велми была студена, морозлива [л. 167 об.] аж до недели Фомины; того року был святый Юрей во великую суботу. А пред се з ласки божое на весне и у восень жито на поли зелено было, яко ж с тою зеленю и зацвило на 7 недели по святе, а никако ж пожовкло. Почали ярь сеяти до великодня, а досевали яри на 7 недели; хто сеял на третей недели, тые загорели, а хто сеял яр на 7 недели, того яр добра была. Житу добрый урожай был и вмолотистый чисто. Жито почали люди голодныя до Ильи святого, а дожинали в копу за тыждень по Или. Тот рок 603 велми был сухий, жарки; як был дожд о Дусе Святом, потом о десятой пятницы, а потом на святого Илию. Того року напал снег месеца ноембра 5 молодика и оттоле стала зима за две недели до запуст Филиповых. А потом мороз, снег, метелица великая была от Юря святаго аж до Крещения; поКрещению святом колко недель великая неуставичность; так было: если настанет месец молодый, то снег, дожд, буря, метелица, морозы, гололедица, ковзота, студень, иж трудно было выповедати; потом недели третей в пост великий у вовторок в ночы был дожд силный, аж снег согнало и весна стала.

 

Того ж року 603. В месте Виленским, в Менску, у Радо- [л. 168] шковичах, на Орши, у Шклове и по инших многих замках было поветрее великое в пост Филипов; а в которых замках поветрее не было, в тых местах по дорогах, по улицах страж великую день и ночь мевали аж до Рожства Христова; а пред се господь бог тых в целости здравых заховал. А потом з ласко [так в рукописи – прим. публикаторов] божое было по всим странам здорово. Тепер же з ласки божое урожай на все добрый был; жита мера копа гр(ошей), ярицы мера копа грош(ей), овса мера грошей 50, гречихи мера грош(ей) 60. А за таковое милосердие и великую его ласку честь и хвалу господу богу воздавали, пили и ели. А которые померли, тых успоминали, плакали, жаловали и паметку творили за тых душ и за грехи их господа бога просили, абы господь бог не поменул грехов их. Тепер же радость великая была, иж муж жену в далеких странах знашол, отец сына, матка дети, дети матку, приятель приятеля, ближний ближнего своего; а где который умер, от тых один одному поведал, где похован.

 

Року 1604. На Василя святаго, то ест новаго лета, была зима велми добра, погодлива до великого посту, а потом на пятой недели великого посту снеги, дожды великие были, аж Днепр ростекся, [л. 168 об.] а снег согнало. Пред се весна непогодная была, — тогды жито у цвету мороз побил; также огурки у цвету мороз побил, яко ж на тот час у господарстве мало хто бы ся мел огурками похвалити, хотя ж их гораздо и добре кукобили; ягод, яблок, иных овощов мало ся зостало для великих дождов, морозов, градов, толко грибов-абабков в лѣте велми много было зродило, иж кождый человек по двакрот у грибы на день ходил. Также за великими дождами около великих рек трав ни троха сена не косили. Вода вешняя стояла по святом Петре тыждень; а коли почала вода вешняя спадывать, яко бы три дни было. Потом болшая вода дожчевая нашла; и так поведали, яко бы серед лѣта на Москве снег великий и мороз был, колко недель на санех в лѣте ездили. В нас на низких мѣстах у-в огородех капусты, цыбули, яри згола потопило; и стояла вода мал не до Или святаго. Зима была велми суха, людем купецким велми шкодила, бо снег мал был. Жита, гречихи, пшеницы, овес, ечмень, горох в той цене был, яко в року 603, бо тот рок вари мало было; толко грибы, ледники, опенки ели, а рыб вялых мало было для великих поводков. [л. 169] На люди з ласки божее было здорово.

 

Року 1605. Весна з ласки божей была добра, снег заразом согнало; жито на зиму сеяное, як было зелено у восень, также было зелено и на веснѣ; с тою зеленостю и зацвило. Пред се житу сухость была велми зашкодила, дожду мало бывало; у цвету яко у жите, так и яр мороз, сухость зашкодила; двои были усходы. Гречихи добрий урожай был и пленна была. Того року укуповали жита чверть 8 грош(ей), овса чверть грошей 4, пшеницы чверть гр(ошей) 16, конопель чверт гр(ошей) 6; маку не было ни троха, ни цибули; чоснику и того было велми малый урожай.

 

Того ж року 605. У Баркулабове за Лахвою у волоки порезано через урядника пана Федора Плетинского.

 

Того ж року 605. Якийся знашол у краю Низовом, а звлаща у дворе князей Вышневецких, якийсь Дмитр Иванович царевич; яко ж бывши при дворе их милости панов радных и собравши войско немалое люду низовского и козаков запорозких, также люду руского множество, с тым людом поехавши, Стародуб, город московский, узял, лысты по всей Москве розослал, поведаючи себе быти [л. 169 об.] царя Дмитра Ивановича московского, которого еще малого яко бы мел Годун стратити, нижли страшно и до царя Годуно принесено, але не оного Дмитра Ивановича, в него место малое дитятко, а его дивне было сховано и на Украину Низовскую было вывезено. Яко ж о того Дмитра Ивановича животе и мешканю, о бытности его, обычаех и поступках и мешканю его дивне и плачливе и трудно было выписати, яко ж история о нем ест написана по достатку у других летописцах. Яко ж не по малом часе оный Дмитр Иванович з людом, взявши град Стародуб и Москву, осел, а Годуна с царства своего Московского согнал, и не ведати где ся Годун подел. Яко ж Дмитра Ивановича познавши его Москва по давных знаках царских, был корунован царем в место отца своего Ивана, царя московского на Москве. А хотя ж и короновали его, пред се не мели со собою доброе и зуполное згоды: одна москва приймовала его за царя, а другая не приймовала. Тут же промежи ними была силная и великая незгода и посварок и велми о нем штось дивне радили, хитре, мудре, скрыте, молчком. Радили, о чом напереде услышыте.

 

Року божого нарож(еня) [л. 170] 1606. Тот рок з ласки божей был здоров, на всем добрый, нижли рок мокрый; жито, яри плохи были, а пред се цена была яко в року 1605 описано; предные поводки были частые; сенов мало было статку. З ласки божей было здорово также на люди.

 

Того ж року 1606 Дмитр Иванович, будучи ему коронованому царем на Москве, не порадившися, ани пытавшися сынов боярских, по своей ему воли, по своей мысли, послав и змовивши панну зацную за себе у пана [далее пропуск на 4-5 букв – прим. публикаторов] воеводы сондомирского в Полщи; яко ж оные послы змовившы, павну привезли на Москву и самого пана сондомирского воеводу, также з ним много множество добрых, зацных панов и паней и панянок зацных, шляхетных. Яко ж того ж року 606, было веселье на Москве и было при том веселю литвы, руси и поляков, волынцов. Поведали яко сем тысящей выбранцов, коштом великим выбраных, в злате и сребре, в жемчугу, у каменью дорогом, иж того ум человеческий сказати не возможет. Яко ж по том веселю за колко дней албо недель москва вся, забравшисе и змовившися межи собою, в ночи без вѣсти безпечне, грозно вдарили на палац самого [л. 170 об.] царя Дмитра Ивановича и на весь почет его, так литву, русь и поляки и на пана Сондомирского. В тот час побито от москвы много множество почту царя Дмитра Ивановича, люду зацного, люду служалого рыцерского, панов зацных, шляхетных, также зацных паней, панянок; тым всим великое насилство, посмеване, што их злый умысл мыслил, то чинили; плачливе и страшно было слышати о таковой злой пригоде тых людей учтивых, а самого царя Дмитра не ведати где ся он подел. Одны поведали, — убит, а другие поведали, — жив утек; о том нихто на тот час певное ведомости не мел, а самого пана Сондомирского не згубили и з дочкою его до вязеня посадили. А которых на тот час панов не побили, тых множество люду служалого яко убогих, так и богатых полупивши, шаты добрые з них собравши, брони поотнимавши, нагих, босых за границу выгнавши, попускали. А то за великие прикрости литовские и насмеванье полское сталося им, иж был збудовал царь Дмитр ку воли жоне своей на Москве костел полский и мниши служили службе божую, а з руских церквей великое насмеванье чинили, [л. 171] попов московских уруговали, з них ся насмевали, — мели то собе за великую кривду и великое зелживости своей, не хотячи у царству своем, абы была вера ляховитинская; бо в них того от веков не бывало, ани хотели того во царстве своем мети. Прето их побили, помордовали и с царства своего Московского проч выгнали, а собе на царство царем помазали Шуйского. Потом, того ж року 606, господарь, крол полский Жикгимонт Третий, послал гонца своего о том до Москвы пана Яна Кгенсевского; и того там же на Москве посадили, и седел тот гонец много.

 

Того ж року 606, месяца июня 5. Почался починати якийсь рокош. Там же на тот рокош зьеждчалися панове руские, пруские, жомоитские, мазовецкие, подляские, волынцы, литва, поляки, згола от всих землей и поветов панове велможные, панове зацные, всяких вер, всяких языков. И стоял тот рокош у Сондомиру месяцей шесть. Яко ж там тот край выгубивши, выпаливши, спустошивши от Покрывници две миле, и не учинивши и не постановивши ничого доброго у восень о святой Покрове розехалисе прочь. Тот рок 606 з ласки божей добрый был, толко на фребру много было хворых, а збожю была цена: [л. 171 об.] жита мера по гр(ошей) 24, овса мера гр(ошей) 14, гречихи мера гр(ошей) 20, ечменю мера гр(ошей) 20. Той же рок 606 велми дивный был, а то в том, иж вода все лето так была велика, яко праве весне: не толко летом, но и о запустех Филиповых: раз упадет, потом прибудет, и з берегов выливалося; прето сена велми мало косили.

 

Року 1607. Тот рок з ласки божей был здоров на люди, также и врожай збожу середний был, также и цена збожу была: жита чверть гр(ошей) 8, пшеница чверть грошей 6, ечмень гр(ошей) 6, овса чверть грош(ей) 5, гречихи чверть гр(ошей) 4. Нижли того року 607 великая была незгода и замешане кролю с панами, паном с кролем, з рокошанами, великий бунт, забите, кровопролите; от господаря кроля на домы насылане; шляхте шкоду великую починене. Велми страшно было слышати, албо тым, где се то деяло, видети. Яко ж и конституцыя были выдали релии греческой; а потом за великою и дивными справами разорвалося. На том так не постановилося, толко великое забийство, мордерство, кровопролитство поделали рокошаном; яко ж о таковом постановеню рокошанском тут же в том року 606 ест вышей описан.

 

В том же року 607 было великое на християне [л. 172] и немилостивое жолнерство, лупежство; по местах, по селах жолнери берестейские, жолнере кгроденские тые по волости кролевской капщизну брали, а на панских и княжеских приставство на подданых вытегали. К тому зас особливе жолнеры Лисовского, жолнеры Кгроденского, тые по подданых кролевских и князских, панских, шляхецких великое и немилостивое приставство, албо стацию по волостях брали яко збожем, также и пенезьми.

 

Того ж року 607, месяца мая, после семое суботы, ишол со Шклова и з Могилева на Попову гору якийсь Дмитр Иванович; менил себе быти оным царем московским, который первей того Москву взял, и тамже оженився. Бо тот Дмитр Нагий был напервей у попа шкловского именем [тут, вероятно, пропуск в тексте – О.Л.], дети грамоте учил, школу держал; а потом до Могилева пришол, также у священника Федора Сасиновича Николского у селе дети учил. А сам оный Дмитр Нагий мел господу у Могилеве у Терешка, который проскуры заведал при церкви святого Николы. И прихожувал до того Терешка час немалый, каждому забегаючи, послугуючи; а мел на собе оденье плохое, кожух плохий, шлык баряный, в лете в том ходил. А коли были почали познавати онаго [л. 172 об.] Дмитра Нагого, в тот час в Могилева на село Онисковича Сидоровича аж до Пропойска увышол. Тамже у Пропойску были его поймали, во везенью седел. А потом пан Рагоза, врядник чечерский, за ведомостю пана своего его м(и)л(ости) Зеновича, старосту чечерского, оного Дмитра Нагого на Попову Гору, то ест за границу Московскую пустил, со слугами своими его пропровадил. А коли приехал до Москвы, то ест Поповы Горы, там же его москва по знаках царских и по писаных листах, которые он, утекаючи з Москвы по замках написавши давал, — через тые уси знаки его познали, иж он ест правдивый певный царь восточный Дмитр Иванович, праведное слонце. Тут же почали радоватися, в шаты, убиоры коштовные одѣли; потом конного люду семсот до него прибегло. Тут же почал лысты писати до Могилева, до Оршы, до Мстиславля, Кричева, до Менска и до всих украинных замков, абы люде рыцерские, люде охотные до онаго Дмитра Нагого прибывали, гроши брали его. И заразом с Поповы Горы оный Дмитр Нагий, сел мнимый царь московский, осел замок московский Стародуб. Тепер же почал ся люд гулящий, люд своволный — скоро Дмитро, то и молодцы. Якийсь наймит з Мстиславля до него пришол. На тот же час [л. 173] на Москве царем князь Андрей Шуйский. Тогды собравшы войско Дмитраш, и почал войну творити з Москвою и с князем Шуйским, нижли одны москвачи [так в публикации – О.Л.] признавали его царем быти и самая Москва и вси болшые бояре московские, — и иныя многая москва, которая первей его добре знала быти царем московским: ино дей якийсь вор московский, а другие поведали быти и называли его так — плут. И так до оного Дмитра Нагого москва писала быти его таким — царь вор Гриша Отрепич, рострыга. Потом зась явился другий царь на Москве именем Недведок. Тот Недведок з людом немалым сам передался на Москву царю Андрею Шуйскому. Тепер же почали войска до царя Дмитрия прибывати, войска великие, войска силные. Отселя з Литвы Руцкий з ротою, Лисовский, Велемовский, Сапега и иных много, а з Низу роты великие: князь Вышневецкий з ротою, князь Ружинский з ротою; там же волынских, подолских зацных панов з ротами. А с Полщи пан Стадницкий з ротами великими. Там же на Москве в тот час бог ведает, што ся там деяло: места, замки малые выплендровали, але под столицею все лето стояли, много штурмов утратили, — не достали. Там же купцы шли многие з горелками, и тые великую шкоду Москве делали, — хотя купцы, и тые жолнерами [л. 173 об.] себе поведали быти; яко ж оные жолнере и вси купцы, которые там на Москве были, чудно и велми дивно о цари Дмитре поведают: якось дивне у войску справует, иж дей у ночи не спит, толко убравшися во платье леда каковое то [далее пропуск, равный примерно девяти строчкам – прим. публикаторов].

 

Року 1608. Летом великие и силные войска ишли на Москву до царя Дмитра, а нам в том краю силную великую шкоду починили у статку, а наболшей у конях. Тые то ишли жолнери, имена их описано в року 607.

 

Того ж року 608 разгневане божее было, много псов устеклых попсовалося, коней и людей много покусали и померли. Того ж року 608 патриарха вселенский кир Рафаил переставился. Того ж року на местце его был посвящен вселенским патриархом именем кир Неофата.

 

Того ж року 608 лето было мокрое, поводки были частые, [л. 174] мало хто при реках великих сена косил, бо и до восени поводки великие были. Того ж року 608 много деток малых з воспы померло [далее пропуск на 5 строк – прим. публикаторов].

 

Король Владислав ишол под Смоленск в року 1635. Шеин на тот час з войском великим под Смоленском был и кролю Владиславу поклонился и делы его, што Смоленск добывал, королю Владиславу досталися, меновите, напервей: «Однорожец», сажний три и болей — 1; «Кгранат», сажний чтыри — 2; «Гладки», сажний три — 3; «Кречет», сажний три — 4; «Волк», сажний три — 5; «Царь-пушка», сажни три и болей — 6; «Коваль», сажни три — 7; «Юрей», сажни три — 8; «Пасынок», сажний два и болей — 9.

 

При тых и иншых дел малых припроважено з Смоленска, числом всих. [На этом летопись обрывается].

 

OCR: О.Л., 2002.

Модернизация и редактирование страницы: февраль 2009 года.

ЛІСТЫ АДАМА МІЦКЕВІЧА

 

ДА ЯНА ЧАЧОТА

 

27 лістапада (9 снежня) 1819, Коўна

 

Адам Наваградскі

дарагому Яну Мышскаму - здароўя і ўдач.

 

Нічым не мог ты мне так дагадзіць, як прысланым урыўкам ямбаў ды апісаннем банкета. Чорт вазьмі! Не чакаў я ад цябе такіх каментатарскіх талентаў.

 

Prolegomena1 ставяць цябе ў адзін шэраг з Гейнэ і павінны стаць узорам для будучых пакаленняў і народаў філамацкіх у пісанні ямбаў. На маю думку, усё гэта павінна быць уключана ў кнігу, bravіssіmo! Дзіянісій2 кідае перуны, Зан, як заўсёды, кукарэкае, дурэе, жартуе. Колькі там мусіць быць смеху, калі ўжо я пры адным успаміне трымаюся за бокі!..

 

Што, аднак, не менш мяне ўзрадавала - прызнаюся табе па-філамацку - гэта твая песня3, дакладней, твае песні; я бачу ў іх агромністы і хуткі прагрэс з часу твайго ўступлення на пісьменніцкую дарогу. Лёгкасць ды яшчэ агонь, проста піндараўскі, пераўзышлі нават тыя надзеі, якія я ўскладаў на цябе. Прэч з дарогі, Заны, прэч, Адамы! Не лянуйся, калі ласка! Ты пішаш усё лепш; я раіў бы, каб ты паспрабаваў свае сілы на якім-небудзь лірычным прадмеце.

 

Я не вельмі здаровы, дакладней, вельмі нездаровы; пасля не моцнага галаўнога болю нейкі д'ябал засеў мне ў горле, нейкае запаленне і сухасць; знясільваючыя ўрокі яшчэ больш усё гэта ўзмацняюць. Тут некалькі чалавек памерла ад горлавых сухотаў. Я гэтым вельмі напужаны; усё ж спадзяюся, што мой страх дарэмны.

 

Нудота, нудота і яшчэ раз нудота! З прычыны марозаў ды горла кісну дома; бяруся за працу, яна кісне ў руках. Паэзія кепская, проза кепская. Механічная ж работа ўсё ж удаецца. У нямецкай мове я з прыезду шмат пасунуўся ўперад і з дапамогаю лексікона (выпадкова здабытага) чытаю даволі хутка і прачытаў ужо аб'ёмісты пераклад «De offіcііs» Цыцэрона; вазьмуся цяпер за прысланую мне кніжку і спадзяюся за некалькі дзён адолець яе. Ты таксама вазьміся ў меру сіл за нямецкую мову; сама правільны спосаб: чытаць і мучыць лексікон...

 

Марна, і не разумею, чаму марна, я так доўга вымальваю твае «Бекешы», «Свіцязі»4, etc., etc. Неабавязкова перапісваць, можна хаця б і так прыслаць, за што абдыму цябе на Каляды. Пра дзіўныя таварыствы5 захоўвай вялікае маўчанне. Таму што калі, не дай Бог, даведаюцца, што Шырокі6 сочыць за імі, у нас чартоўскі ўсё сапсуецца. Зрэшты, звесткі пра гэта ў мяне дакладныя. На ксяндза і Палюшынскага я не хачу нават траціць слоў. Умаляю, дабівайцеся згоды. Палюшынскі, як я бачу, адступае назад. Я яго добра ведаю, сэрца ў яго ў глыбіні добрае, але ў яго шмат недахопаў, ён вельмі схільны да кепскага; не раздражняйце, а выпраўляйце.

 

Твой.

 

Напісана 27-га, пойдзе на пошту ў панядзелак 2-га.

 

Збіраўся пісаць многім нашым сённяшняй поштай, але разлічваю ў аўторак знайсці аказію.

 

Усім пацалункі.

 

ДА ЯНА ЧАЧОТА

 

20 снежня 1819 г. (1 студзеня 1820 г.), Коўна

 

Ян!

 

Я атрымаў твой ліст, у якім многа і сяброўскіх пачуццяў, і разгарачанай фантазіі. Чытаў яго, як усе вашы лісты, з уцехай, і як часта твае - з цёплай расчуленасцю. Мяне моцна ўзрадавала, што ты ўжо зусім здаровы; беражы сябе, аднак, і з дому не выходзь. Хвароба твая мяне страшна напужала. Ярош1 напісаў мне пра яе; але ці то паведамленне здалося мне залішне кароткім, ці то я проста трызніў, што больш верагодна, але я ўбіў сабе ў галаву, што ад мяне нешта ўтойваюць, што хвароба твая небяспечная. Якраз перад гэтым паведамленнем адзін тут памёр ад гэтакай хваробы, а некалькі чалавек цяжка захварэлі ёю. Усе гэтыя акалічнасці так узбаламуцілі мяне, што я не мог уночы спаць, а калі нарэшце заснуў, мне прыснілася, быццам ты памёр; я прахапіўся, сказаў запаліць свечку і пачаў чытаць псалмы (як трывога, дык да Бога). Выбіваў з галавы соннае глупства, а ў гэтым адурэнні напісаў дзве кароценькія балады2, баладкі, досыць няважныя; адна зразумелая толькі мне, другую папраўлю, змяню і прачытаю вам на Занавым свяце.

 

На твой ліст я калі-небудзь адкажу больш падрабязна, але і цяпер не магу змаўчаць. Я прасіў, каб ты мяне засцерагаў, калі табе будзе здавацца, што я раблю нешта такое, што супярэчыць нашаму сяброўству; у тое, што просьба мая была шчырая, ты, ведаючы мяне, павінен быў паверыць. Ты пішаш мне пра нейкія перасцярогі, прызнаюся, для мяне яны вельмі незразумелыя. Якія могуць быць перасцярогі? Я хачу ведаць усё, што ты пра мяне думаеш, і калі б ты нават кепска думаў пра мяне, няўжо ж гэта не павінна было б цікавіць? Урэшце, хіба я не змагу знайсці ў такіх перасцярогах карыснай для сябе навукі?

 

Твае перасцярогі паходзяць з нейкага лжывага і даўно заўважанага ў цябе пераканання ў маёй якойсьці перавазе. Ты думаеш, быццам я пытаюся ў цябе, што ты думаеш пра мяне, не для таго, каб проста выправіцца ў сваіх памылках, а толькі для таго, каб уведаць твой спосаб мыслення і, як настаўнік, выпраўляць цябе; таму ты баішся адкрываць свае думкі гэтаму ў большай меры суддзі, чым сябру. Адкуль убілася табе ў галаву гэтая перавага, якой я ў сябе не знаходжу? Не таму, каб я быў сціплы, а таму, што я не гэтакі дурны, каб прызнаваць тое, чаго ў мяне няма. Дружа мой! У нас не павінна быць пыхі, а таму і сціпласці. Тое, што кожны з нас пра сябе думае, хай пра гэта і гаворыць. І гэтыя выразы: «у мяне болей таленту, чым у цябе», «я больш здольны, чым ты», нясцерпныя ва ўсім свеце, у нас павінны знікнуць, і будзь пэўны, калі б я адчуў у іх праўду, я сказаў бы табе гэта. Нават абавязаны быў бы табе сказаць. Аднак я не павінен гаварыць табе гэта, бо я ведаю сябе. Я не наракаю на прыроду, што яна надта абышла мяне; я задаволены яе дарамі, якія, можа, пры іншых абставінах маглі б праявіцца калі не выдатна, то дастаткова ярка.

 

Пішу табе, як адчуваю; можа, няправільна, але адчуваю акурат так. Не бачу ў сябе ні незвычайных талентаў, ні больш высокіх, чым твае. Пішу, як адчуваю... Калі табе будзе здавацца, што я ў нечым памыляюся, засцерагай мяне, а я цябе буду засцерагаць, і мы абодва будзем з гэтага мець карысць.

 

Тайну, калі ты гэтага хочаш, я захаваю; ты - узаемна.

 

Пра задуманую ўрачыстасць у гонар Зана ты даведаешся ад Ануфрыя.

 

Ад.

 

 

ДА ЯНА ЧАЧОТА

 

19 лютага (2 сакавіка) 1820 г, Коўна

 

Янка!

 

Здаецца, я ўжо даўно пісаў табе, але гэты тыдзень мне было зусім не да пісання. Пасля ад'езду нашых1 заявіўся Францішак2, з ім былі ў мяне доўгія гутаркі. Ён расказваў пра ўсе падзеі філамацкага жыцця, і я ледзьве знайшоў час прачытаць твой апошні ліст; цяпер зноў на чарзе Наваградак і Рута - буду пісаць туды. Чуў, што ты меў намер прыехаць да мяне з Францішкам. О праклятая Маса3! Што зробіш. Тады з большай асалодай абдымемся на Вялікдзень. Зрэшты, сядзець у Коўне было б табе нудна, бо тут давялося б увесь час дыхаць паміж замкавымі сценамі. Няма ў цябе тут знаёмых, няма ніякай працы; адна толькі са мной вялася б гаворка, але ж яна болей бы мне, слухачу, чым табе, апавядальніку пра вядомыя рэчы, была б цікавая. О, намнога лепей у Вільні!

 

Што да тваіх каментарыяў наконт Кав[альскай], дык ты паказаў тут немалы талент і таму годны берэту з пабітага моллю пергаменту. Не меў я намеру таіць ад вас яе імя, проста думаў, што вам і так гэта вядома. Зрэшты, каментарыі ў нечым мелі хібы; гэта, на няшчасце, ніякая не каўнянка, не панна, не стрыечная сястра пана Кав[альскага], але, на няшчасце, сама пані Кавальская, а на трэцяе няшчасце, вельмі прыгожая, прынамсі ў маіх вачах.

 

Я зрабіў даследаванне на тэму Занавай тэорыі4; забыўся толькі яму паведаміць, напісаць пра гэта. Промнікі маюць вялікую сувязь з цеплародам. Кавальская не рабіла на мяне аніякага ўражання да таго часу, пакуль я не заглядзеўся на яе, калі яна дзьмухала на жар пад кававым чайнікам! Адкуль жа гэта? Румянец, а хутчэй нагрэты жарам твар, які іншаму воку не здаўся б нечым сентыментальным, прывабным, мяне ж прымусіў убачыць у яе асобе анёла, Венеру і г.д., і г.д., словам, я вырашыў не быць у Кавальскіх цэлыя два месяцы. Нічога не скажаш, мусіць, цеплавод выдабыў тут промнікі: няхай Тамаш дасць тут тлумачэнне.

 

Гута ўжо астыла, рамантычныя агні пагаслі; я хацеў перакласці шылераўскую баладу5, але адкладу гэта на потым. Табе параіў бы паспрабаваць, калі ты бачыў гуту.

Хто ж пакажа лепш, чым Янка,

Ў вершы шылераўскі спрыт?

І нябянка, і зямлянка (што за сцяной)6

Ля яго з агнём ланіт!

 

Міг лаві, лятай высока,

Покуль гулка, між сяброў,

Б'ецца сэрца, зорыць вока

Ды віруе ў жылах кроў.

 

Мне ж вясной - настрой не весні,

Тут марнею ад нудот.

Нейкі дым у думках, плесні,

А ў самотным сэрцы - лёд.

 

Часам есць хандра такая -

Хоць у пельку галавой.

Хто ж мяне тут расштурхае?

Хто агонь распаліць мой?

 

Дружа! Рэй вядзі з сябрамі!

Вас вітаю многа раз!

Я ў труне лепш быў бы з вамі,

Чым у хорамах без вас.

 

Вярнуўшыся з гуты, я напісаў быў да цябе паўаркушовую оду7, але яна згубілася недзе сярод папер. Замест яе ты маеш цяпер вершык, у якім гэтулькі сэнсу, колькі зараз у маёй галаве: на гэтым канчаю. Крытыкуй «Арлеанку»8 і прышлі мне крытыку. Засмуціла мяне твая адмова9, я ўспомніў Занаў ямб:

... гэта ж заўсёды лепей,

Калі адну дзеўку два зухі падчэпяць.

 

Хутчэй бы тады пайшла праца. Падумай. Не такі чорт страшны, як яго малююць. Ручаюся, што твой пераклад будзе на такім жа ўзроўні, калі не лепшым, як і мой. Не трэба тут нямецкая дакладнасць, якой я раней вельмі трымаўся. Ці ж трэба тое, што Вальтэр за адзін вечар напісаў, пераствараць цэлы год, бо і так лямпай будзе пахнуць праца. Я раю табе перакладаць вальней (я сам так думаю рабіць), галоўнае, каб засталася жывасць Вальтэра, натуральнасць і ягоная дасціпнасць. Колькі, напрыклад, кепскіх рыфмаў, нязграбных вершаў у Венгерскага10, а ўсё роўна чытаем яго з асалодай. Тут вельмі хваляць твае элегіі; прышлі мне іх, калі ласка, разам з «Бекешам».

 

Адам.

 

 

ДА ІЯХІМА ЛЯЛЕВЕЛЯ1

 

7 (19) студзеня 1827 г., Масква

 

Ты, мусіць, здзіўляўся, шаноўны Іяхім, а можа, не раз кепска пра мяне падумаў, калі я, даючы весткі пра сябе іншым знаёмым, абмінаў цябе. Прычыну гэтага ўпартага маўчання шукай не ў ва мне, а ў абставінах. Вечная няпэўнасць сваёй долі, чаканне змен у маім становішчы і бесперапынныя пераезды з месца на месца не давалі магчымасці паведаміць пра сябе што-небудзь пэўнае... Цяпер, калі я як быццам асеў на доўгі час у Маскве і калі ты ласкава запытаў пра мяне ў знаёмых, я адважыўся сам загаварыць з табой упершыню пасля гэтулькіх гадоў! Калі ты палічыш патрэбным адказаць мне, то чакай ад мяне частых просьбаў, запытаў і даручэнняў, бо ў цяперашніх маіх літаратурных справах я не адзін раз буду звяртацца да цябе па сяброўскую раду і дапамогу...

 

Хаця я, між іншым, закапаўся ў Гаммера2 і рыхтуюся ўзяцца за «Індыю» Шлегеля, пра Літву не забываю. Аповесць пра Валенрода з гісторыі крыжакоў ужо блізіцца да канца, і я неўзабаве перашлю яе табе. На няшчасце, у мяне зусім няма кніг. Калі табе ўдасца прыглядзець дзе-небудзь ці купіць (але толькі калі танна) Стрыйкоўскага3, адкладзі яго для мяне: можа, санеты хутка разыдуцца, і я змагу тады заплаціць...

 

Але што сама важнае і чаго без тваёй дапамогі мне нічога нельга зрабіць - гэта намер напісаць пра Барбару Радзівіл4. Прашу хаваць толькі гэта ў сакрэце: баюся, каб мяне дачасна не паднялі на смех, што я асмеліўся дакрануцца да матэрыі, ужо не раз трактованай, і як бы ўступіць у спаборніцтва з Вэнжыкам і Фялінскім5. Мая праца, калі яна мне ўдасца, будзе ў чымсьці іншай, прынамсі іншага крою. Дык вось, у мяне няма ні гісторыі, ні летапісу, ні звестак - словам, «нічога, што ў бліжняга твайго». Ведаючы, як ты загружаны працаю, я ледзьве асмельваюся прасіць, але ўсё ж, калі б табе было не вельмі цяжка зрабіць невялікую выпіску пра найбольш значныя асобы таго стагоддзя, пра іх характары, пра бацькоў Барбары, пра Кміта, Тараноўскага, Радзівілаў etc., etc., тады б я дзякуючы тваёй ласцы ўзяўся б за працу; асабліва хацелася б, каб было нешта пра асоб, якія больш за ўсё пярэчылі ў сенаце шлюбу, пра даты іх нараджэння, гэтак жа, як і пра падрабязнасці (калі такія вядомыя) тайнага шлюбу караля. Я буду прасіць пра гэта радзівілаўскіх архіварыусаў, аднак не ведаю, ці здолею што атрымаць. Ці не зроблены адтуль вытрымкі ў «Гістарычных мемуарах»6 і ці нельга зрабіць для мяне патрэбныя выпіскі з гэтых вытрымак?

 

На гэты раз я, здаецца, залішне абцяжарваю цябе, шаноўны сябар. Калі намерышся адказаць, пішы на адрас Дашкевіча7.

 

Твой нязменна добразычлівы і адданы слуга.

 

А.Міцкевіч.

Яжоўскі і Малеўскі б'юць табе паклон.

 

 

ДА ВАСІЛІЯ ЖУКОЎСКАГА

 

16 (28) лютага 1829 г., Пецярбург

 

Ваша міласць! Гэтая запіска будзе ў Паўлаўску некалькі гадзін раней за мяне, таму што я заўтра маю прыемнасць бачыць Вас. Г. Шэвыраў з Масквы, вядомы Вам у кожным разе па імені, прыехаў толькі што ў Пецярбург. Ён малады, паэт і расеец; Вы можаце, такім чынам, лёгка ўявіць сабе яго нецярпенне ўбачыць Жукоўскага.

 

Далучаю да гэтага ліста гістарычныя звесткі, якія Вы ў мяне прасілі1.

 

Сам я пакінуў у 1824 годзе Вільню па распараджэнні паліцыі, каб у Пецярбурзе чакаць рашэння ўрада. Мы даведаліся тады з вуснаў міністра асветы (г. Шыкова), што яго вялікасці пажадана было, каб мы выбралі ва ўнутраных губернях Расеі месца жыхарства і род службы. У тым жа годзе я выехаў у Адэсу, каб служыць там пры яго правасхадзіцельстве графе Віттэ. У 1825 годзе новае прадпісанне прымусіла мяне здзейсніць зваротны шлях, і я атрымаў месца ў канцылярыі князя Галіцына, у якой працую і цяпер.

 

Вось, Ваша міласць, другая частка маёй гісторыі, уключаючы падарожжа. Гэта мая Адысея. Што ж да Іліяды, у якой я апішу лютасць нашага літоўскага Ахілеса2, які ўчыніў гэтулькі ліха школьнікам, Вы пакуль яшчэ не прачытаеце. Пакуль што я Вас пазбаўлю гэтай сумоты, але ўзамен рыхтую доўгае пасланне.

 

Адданы Вам

 

Міцкевіч.

 

 

ДА ЯНА ЧАЧОТА

 

9 (21) кастрычніка 1830 г., Жэнева

 

Любы Яне! Ад таго часу, калі я табе адправіў зімой з Рыма ліст, мінула ўжо многа месяцаў. За гэты час я аб'ездзіў Італію ўдоўж і ўпоперак, ад Сіцыліі да Альпаў, а ў мінулым месяцы абхадзіў Альпы горнай Швайцарыі, другую частку якой я аб'ездзіў раней. Апісваць гэтае падарожжа не буду. Быў сярод ільдоў, дзе пачынаюцца Рэйн, Рона і ўсе вялікія рэкі Эўропы. Быў на гарах, з якіх відаць дванаццаць азёр і некалькі краін. Чуў абвалы гор (праўда, даволі далёка). Бачыў столькі каскадаў, што іх спіс запоўніў бы гэты аркуш паперы. Цяпер, дакладней, заўтра зноў еду на зіму ў Рым, адкуль і пашлю табе гэты ліст.

 

Дарагі мой Ян, ці здаровы ты, і няўжо няма дасюль ніякай надзеі, каб цябе пусцілі хоць у Пецярбург. Што ў нас робіцца на сэрцы, калі пра цябе думаем, гаворым, калі пішу гэты ліст, няхай табе скажа тваё сэрца.

 

 

ДА ІГНАТА ДАМЕЙКІ

 

2 (14) студзеня 1832 г., Познань

 

Дарагі Ігнась!

 

Малавераемна, каб гэты ліст цябе заспеў на месцы. Пішу без ахвоты, на авось. Як мне шкада, як шкада, што, будучы так блізка, я не мог цябе абняць, нагаварыцца з табою пра ўсё. Божа мой! Хто ж мог бы мне расказаць болей! Твой намер вярнуцца не вельмі разумею, але не магу ні дакараць, ні радзіць. Пасля гэтулькіх гадоў вандраванняў я ўжо прывык да цыганскага жыцця, аднак разумею, якое цяжкае яно можа быць для навічкоў. Але вярнуцца, бачыць, што там творыцца! Зрэшты, рабі, як табе Бог падкажа. Брата бачыў. Ён у надзейным месцы, дзе яму, можа, зручней і лепей, чым дома, але прадбачу, што ён хутка засумуе па Літве. Я здаровы. Смуткую, што мне не ўдалося хоць бы на імгненне пабыць з вамі, і вечна буду вам зайздросціць. Калі ты хутка вернешся, кланяйся ад мяне, калі каго заспееш. Твой даўні сумны ліст я атрымаў у Рыме. Там было некалькі слоў ад Марыі1. Убачыўшы яе почырк, я так расчуліўся, што плакаў, як дзіця. Гэта былі першыя слёзы пасля развітання з Чачотам і Занам. Ніколі ўжо нам болей не ўбачыцца. Але скажы ёй, што яна назаўсёды заняла ў маім сэрцы месца, адкуль ніхто яе не выцесніць і дзе ніхто яе не заменіць.

 

Будзь здаровы. Мой адрас: par Posen, Kostan, a Horyn.

 

Неўзабаве паеду ў Дрэздэн, адтуль далей. Паведамі свой адрас.

 

Адам.

 

 

ДА ЖОРЖ САНД1

 

3 чэрвеня 1838 г., Парыж

 

Думка пра тое, што я прымусіў Вас прачытаць гэтую драму2, не перастае мучыць мяне. Я не магу сказаць Вам, чым выклікана гэтае пакутлівае пачуццё, таму што мне давялося б доўга гаварыць пра сваю працу і пра свае пачуцці да Вас, і я лёгка мог бы ўпасці ў меладраму і мелакампліменты. Да таго ж Ваша прыязнае, вельмі прыязны ліст пазбавіў мяне смеласці спаборнічаць з Вамі ў паэтычнай галантнасці. Я абмяжуюся празаічным, але глыбока сардэчным выказваннем падзякі за Ваша ласкавае садзеянне. Нешматлікія Вашы заўвагі здаюцца мне справядлівымі; я прадчуваў іх, - здаецца, прачытаў нават Вашы шматлікія недагаворванні, а ўвогуле Вашы заўвагі выклікалі ў мяне ўражанне агляду нацыянальных гвардзейцаў, у шэрагах якіх заўважаецца многа адсутных. Што да некаторых злачынстваў у стылі, у якіх Вы мяне абвінавачваеце, мяркуючы, што я зрабіў іх па прыкладу французскіх аўтараў, то, на жаль, я вымушаны тут узяць усю віну на сябе. Я не ведаю ніводнага парыжскага тэатра, акрамя Оперы; не чытаў ніводнай новай п'есы, пакуль не напісаў сваю. Але калі, захоплены творчасцю, я часта гуляў па бульварах, клічучы на дапамогу генія гэтых мясцін, мне здавалася, што гэта высокае боства асяніла мяне натхненнем. Я ведаю, што Вы па сваёй натуры не схільная цаніць прыгажосці падобнага роду. Як бы там ні было, мой твор, дакладней, мой рукапіс стаў для мяне каштоўным дзякуючы Вашым паметкам. Усе кажуць, што трэба паказаць гэтыя заўвагі дырэктару тэатра Порт-Сен-Мартэн. Трэба, каб ён убачыў, каб ён памацаў на маім аўтарскім твары гэтыя пакінутыя Вашай рукой знакі, якія класік назваў бы, у стылі Авідзія, ганаровымі слядамі чароўных пазногцяў!..

 

Жонка мая просіць перадаць Вам тысячу рэчаў, а дакладней, толькі тое, што яна ніколі не забудзе Вашай дабраты ў адносінах да нас...

 

Калі спадарыня Агу яшчэ ў Вас, прашу перадаць ёй прыкладзеную запіску. Яна ласкава запрасіла мяне да Вас. Аднаму Богу вядома, як я хацеў бы прыехаць, але гэта пакуль не лёгка. Тым не менш я прымаю запрашэнне і дазволю сабе адгукнуцца на яго, як толькі будзе магчыма.

 

Будзьце пэўная, спадарыня, у шчырай удзячнасці адданага Вам

 

Адама Міцкевіча.

 

 

ДА ІГНАТА ДАМЕЙКІ

 

8 (20) студзеня 1839 г., Парыж

 

Дарагі Жэгота!

 

Лісты твае ўсе дайшлі, а канкрэтна: з Багіі два, адзін падрабязны, дзе апісваецца пераезд праз раўніны. Мабыць, гэты ліст ты здаў на пошту ў Буэнас-Айрэсе, бо адтуль іншага я не атрымаў. Я пісаў на імя п.Буто ў траўні ці чэрвені мінулага года. Відаць, гэты ліст яшчэ не дайшоў да цябе.

 

Прачытаўшы твае паведамленні пра Какімба, мы падумалі, я і Стафан1, што табе там лепей, чым нам тут, таму што вакол нас маральная пустыня без канца і краю і на шляху цяжкія пераправы. Я перажыў усякія няшчасці. Быў у Швайцарыі, дабіваючыся месца прафесара ў Лазанскім універсітэце. Месца атрымаў, усё было вельмі добра. А тым часам атрымліваю вестку, што жонка хворая. Знаходжу адзін кансіліум каля пасцелі жонкі, другі - каля пасцелі маленькага сына. Лёгка зразумець мой стан. Жонка толькі цяпер, пасля некалькіх месяцаў, падае надзеі на выздараўленне. Дзеці ў чужых дамах, але ўсе здаровыя. Не ведаю, ці атрымаю цяпер гэтае месца ў Лазане. Усюды гора. Дзіўлюся, што ўсё гэта вытрымаў, але моцна пастарэў душой. Стафан цяжка хварэў, цяпер яму лепей. Багдан Залескі2 прыехаў сюды з вялізным стосам вершаў, якія напісаў і якія, па-мойму, цудоўныя і ставяць яго на чале ўсіх нашых паэтаў. Ды што з таго, калі Багдан цяпер у вялікім смутку, калі чапляюцца да яго сям'і на Ўкраіне. З радзімы ўвесь час кепскія весткі. Нашых там сістэматычна прыгнятаюць, а нашы тут па-ранейшаму сістэматычна сварацца і вылежваюць бакі. Зрэшты, нічога новага. Ты, відаць, ужо ведаеш з газет, што Скшынецкі3 прыехаў у Бельгію, куды яго выклікалі на выпадак вайны. З вайны, здаецца, нічога не выйдзе, а Скшынецкі толькі нарабіў шуму на ўсю Эўропу і пасварыў Леапольда з дыпламатамі. Кажуць, што ў выкліку Скшынецкага ў Бельгію ўдзельнічаў і Чартарыйскі, але падрабязнасцяў не ведаю. Ужо некалькі месяцаў я нікога не бачыў і нават газеты чытаю рэдка, а наведваю толькі дзяцей і цэлымі днямі сяджу дома. Табе раю сядзець у Какімба, пакуль не надакучыць. Тым часам, можа, выблісне якая надзея. Апішы сваё падарожжа, ты першы з Польшчы пусціўся ў такое далёкае вандраванне, а чалавек ты пісьменны. Апісанне твайго падарожжа будзе цікавае. Я не раз думаў, як доля раскідала нашу маленькую братэрскую сям'ю і якія назбіраюцца дзённікі падарожжаў па Кітаях, Арэнбургах, Сібіры, Амерыцы4, - ды хто ведае, што яшчэ чакае нас.

 

Згадаўшы Арэнбург, паведамляю табе, што Тамаш ужо ў Пецярбурзе. Янак апублікаваў у Вільні «Народныя песні», выдатна перакладзеныя, і, кажуць, вярнуўся ў Беларусь. За Яжоўскага баюся, бо шмат каго ў тых краях, дзе ён жыве, арыштавалі. Пасылаю ліст з Літвы, знойдзеш у ім сумную вестку пра смерць Лясковіча. І ты ўжо аплакаў нямала страт з дня выгнання. Вестка пра гэтую смерць прыйшла сюды за некалькі тыдняў да твайго ад'езду ў Амерыку, але ў мяне не хапіла духу даць табе на дарогу такую нядобрую навіну, ды тады яшчэ не было вядома пра гэта пэўна...

 

Калі я быў у Швайцарыі і наймаў там сабе выдатны дом, то даведаўся пра вольнае месца прафесара хіміі. Як мне было сумна, што ты так далёка. Я ўжо сабраўся быў пісаць у Акадэмію, каб цябе выклікалі, і шукаў спосабу, каб адцягнуць усё гэта. Цудоўная мара развеялася ад дамашніх няшчасцяў. Я не маю настрою пісаць табе больш падрабязна пра розных знаёмых і дробныя здарэнні, хаця ведаю, што гэта зацікавіла б цябе. Паведамляю ўсё ж, што Аляксандр Елавіцкі стаў ксяндзом і некалькі месяцаў назад уступіў у семінарыю. Я не бачыў яго ў гэтым новым абліччы. Будрэвіч атрымаў месца, нібыта вельмі добрае. Стафан Зан займаўся арганічнай хіміяй і гнаў піва з буракоў разам з нейкім майстрам-немцам, але, здаецца, спекуляцыя гэтая ўсё не ідзе на лад. Быў некалькі разоў у кнігапрадаўца, даўно ўжо. У той час у яго не было ніякай аказіі. Цяпер ізноў даведаюся, можа, ён згодзіцца ўзяць для перасылкі табе трохі кніг і брашур, таму што брашуры ў нас увесь час бурна нараджаюцца і растуць, але трэба жыць у Какімба, каб чытаць іх.

 

Твой Адам.

 

 

ДА ТАМАША ЗАНА1

 

2 (14) верасня 1855 г., Парыж

 

Карыстаючыся рэдкім выпадкам2, паведамляю табе, вельмі шаноўны і любы Пане, што я здаровы і ў маёй вялікай сям'і ўсё добра. Я рады быў бы вельмі многа напісаць і пра сябе, і пра іншых, але мяркую, што не варта забіраць твой час, паўтараючы тое, што ты сам ведаеш пра тыя сямейныя клопаты, якія даўно ўжо мяне паглынулі і якім ніякага канца не відаць. Дык вось - ад канца гэтага працэсу залежыць і доля ўсяго нашага дома3. Таму не здзіўляйся, што ні пра што іншае ані думаць, ані пісаць я не мог бы. Якраз праз гэтыя клопаты выпадзе мне, відаць, пусціцца ў новае далёкае падарожжа.

 

Пан Стафан Басінскі4, пра якога, пэўна ж, думаеш, і цяпер з намі і часта мяне праведвае. Натуральна, што многа пра цябе гаворым. Ён доўга пакутаваў, да чаго прычыніліся нястачы. Цяпер ён поўнасцю здаровы, хоць справы яго вельмі заблытаныя. Скардзіўся, што няма вестак ад радні. У гэты час ён паехаў за некалькі міль да суседзяў, праз дні два вернецца.

 

Вестка пра смерць Янкі5, можаш зразумець, як мяне наскрозь працяла. Якраз у тыя часы, калі яго не стала, вельмі часта ён сніўся мне і ўсё аднолькава; заўсёды здавалася мне, што ён прыехаў у мястэчка, дзе цяпер я асеў, і што шукае мяне; я ізноў, здавалася, забыўся, як адшукаць яго жыллё, і сам сябе дакараў за такое нядбальства. Сон гэты паўтарыўся некалькі дзесяткаў разоў, аж тут прыйшла вестка пра яго смерць, і ў астатні раз мне здалося, што ён нібы запрашае мяне да сябе6.

 

А.

 

 

Крыніца:

Філаматы і філарэты. Зборнік.

Менск, МФ «Беларускі кнігазбор», 1998.

ISBN 985-6318-21-1

 

Беларускі Кнігазбор

http://www.bk.knihi.com

САМУИЛ МАСКЕВИЧ

ДНЕВНИК

 

1594—1621

 

ДНЕВНИК МАСКЕВИЧА

Я начинаю свой рассказ с 1594 года.

Кому же что не полюбится в моей повести, пусть меня не осуждает:

 

Про себя я пою,

Сам себя утешаю.

 

 

В 1594 году, в Литве явился Наливайко, казак Запорожский, и наделал там много бед; с ним было несколько тысяч человек, к которым присоединились все негодяи для своеволия. Поветы выслали против него свои войска; ротмистрам, состоявшим на жалованье, велено также выступить. Осторожный Наливайко не давался в руки; наконец под Лубнами был пойман; немедленно отослан к королю с несколькими знатнейшими участниками, и потом четвертован. 1 Брат мой Ян был в этом походе с паном Николаем Слушкою.

 

В 1595 году, благодетель и отец мой отдал душу свою Господу Богу.

 

В 1598 году, поход в Молдавии против Михаила. 2

 

В 1599 году, конфедерация в Самборе, по делам Молдавским.

 

В 1600 году, король отправился с войском в Лифляндии; с ним были оба гетмана: Ян Замойский, канцлер и великий гетман коронный, и Станислав Жолкевский, полевой гетман коронный. 3 Я в то время на паре коней находился при пане Воине, подканцлере Литовском. В том же году брат мой [14] Ян женился на дочери пана Богдана Хрептовича, референдаря великого княжества Литовского.

 

В 1602 г. конфедерация по делам Лифляндским. Король возвратился из Лифляндии; а пан Радзивил воевода Виленский, бывший в то время гетманом великого княжества Литовского, и пан Карл Ходкевич, староста Жмудский, остались в Лифляндии, как два кота.

 

В том же году явился в Брагине, у князя Адама Вишневецкого, Димитрий, сын царя Московского Иоанна Мучителя. Удивительным образом избегнув тиранских рук властолюбивого Бориса Годунова, он скитался 13 лет, никому не объявляя о себе, пока не нашел удобного времени. В том же году, Димитрий был в Кракове у короля с князем Константином Вишневецким. Пан воевода Сендомирский Мнишек, взяв его на свое попечение, обещал ему дочь свою Марину в супружество, и в последствии, не на радость себе, сдержал свое слово.

 

В 1603 году, царевич отправился к Москве с паном воеводою Сендомирским, имея весьма малочисленное войско: одну роту всадников, в числе 700 человек, получавших жалованье, и пять хоругвей — царскую, пана Мнишка старосты Саноцкого, пана Дворжицкого, пана Фредро и пана Неборского. 4 Москвитяне, предводимые князем Мстиславским, встретились с этим отрядом при Новегороде, и хотя надеялись на свои силы, которые простирались до 80.000 человек, однако ж наши, при помощи Божией, выиграли битву, и самого Мстиславского взяли было в плен; но его отбили. В сражении нашим помогали казаки Запорожские, в числе 2000; в следующий день пришло их 10.000, но уже поздно. Борис Годунов царь Московский с отчаяния отравил себя, жену и сына. 5

 

В 1605 году, 6 июня простившись с матерью моею в Сервече, я отправился к Москве с отрядом, и доехав до Московской границы, остановился в Брагине, местечке князей [15] Вишневецких. Здесь я узнал, что царь Димитрий I, вступив в столицу, короновался в день св. Михаила. 6 Посему не имея причины торопиться, я остался в Брагине при пане Яне Юндзиле. Тут мне было так хорошо, что разве в раю будет лучше. В сем же году, около Успения пресвятой Богородицы, Татары опустошили Подолию и, разграбив вокруг Киева дворянские домы, отвели в неволю множество жен и девиц благородных. Набирали квартное войско; 7 гетманом его был сам Жолкевский; ротмистрами: Ян Потоцкий, Староста Каменецкий Яков Потоцкий, Андрей Потоцкий, пан Струсь, пан Прентвиц, князь Рожинский, сын Русского воеводы Гульский, Творжиянский, Свирский и Михайло Вишневецкий. 8 Сей последний отставлен от службы за неявку.

 

Ноября 3, для набора войска я отправился из Листвиня во Львов налегке, оставив свой отряд и людей у пана Юндзила. Ее светлость княгиня дала мне несколько сот злотых для покупок во Львове.

 

Ноября 9 в Заславе. Старший слуга пана Волынского пан Косцюкевич приглашал меня в дворню.

 

Ноября 12, в Висновце, у князя Михаила. Ничего не сделал.

 

Ноября 20, во Львове. И там был без дела: набор уже кончился.

 

Ноября 27 из Львова в Березань, где оставались мои лошади: по милости княгини, я ездил на лошадях обывательских.

 

Декабря 25. В Хобнем, у пана старосты Харлиньского я провел празднество Рождества Христова. Новый год встретил у князя, в Брагине.

 

В 1606 году, 1 февраля пан Глебович женился на княгине Корецкой в Корце; приданого взял за нею 30.000 злотых наличных. На свадьбу племянницы своей княгиня Вишневецкая ездила в Корец; я провожал ее со всем [16] отрядом и с челядью. Мы выехали с княгинею из Брагина в Корец 10 января. 14 числа прибыли в Александров; тут разгневались на меня, но не долго. 15 января приехали в Корец. 1 февраля была свадьба пана Глебовича. 8 февраля пан воевода Троцкий прибыл в Корец. Там мне столько было хлопот, что я на силу отделался от них.

 

Февраля 12, откланявшись княгине, я выехал из Корца, с большою неохотою. В Деражне под Баром я отдыхал со своими конями в продолжение мясопуста Польского (Русский мясопуст был спустя 5 недель после нашего). Тут рассеянная челядь соединилась со мною. Там же застал меня пан Прентвиц Каменецкий; с ним я немедленно отправился на 4 конях к своей хоругви и настиг ее в Гулах, поместье пана Язловецкого, воеводы Подольского. Мятежные крестьяне не хотели впустить хоругвь в свою деревню, пока не высекли их розгами. Управителем поместья был пан Слупский. В том же году король женился на второй супруге. 9 Свадьбу праздновали от Рождества Христова до мясопуста. В великий пост, по новому календарю, я отправился с хоругвью пана Прентвица Каменецкого в Хрептыев на квартиры. В то же время пан воевода Сендомирский повез свою дочь Марину в Москву, для соединения браком с царем Димитрием. Он недолго тешился этим союзом. В Хрептыеве нас весьма тревожили разбойники, так что нашим челядинцам нельзя было и носа показать. Разведав, где они скрываются, мы напали на них, и поймав самого атамана Салату, отослали его в Бар к пану Гульском; воеводе Русскому, исправлявшему должность гетмана: там он был четвертован. Потом все утихло. Спустя 6 недель по Пасхе, мы отправились из Хрептыева на отдых в Плоскиров куда прибыли чрез неделю после Троицына дня. В том же году в первый понедельник после Троицына дня, было первое собрание рокошан под Люблином. 10

 

В Плоскирове мы получили из Москвы печальную весть [17] что там был бунт; Москвитяне убили царя, а из наших одни также побиты, другие же взяты в плен и разосланы в разные крепости, именно из числа знатнейших: пан воевода Сендомирский, сын его пан староста Саноцкий, князь Константин Вишневецкий, пан Малогоский, бывший на свадьбе царя послом королевским, пан Ратомский, староста Остерский, и другие. Государыня царица равным образом осталась в неволе со всеми благородными Польками: над каждою из них Москвитяне порядочно подшутили. Утешительно было слышать родителям об участи своих дочек! Дай Бог, чтобы Русские сами испытали такую же радость! Он отмстил им в последствии.

 

Из Плоскирова мы выехали 12 июля под Могильницы, где, как носился слух, будет перепись, которую однако ж назначили под Глинянами, а отсюда под Виснею; но и здесь переписи не было. Собрались только сенаторы и велели идти к Вислице, где короля очень тревожили рокошане. В это время назначены в службу новые ротмистры: пан Балабан, пан Свенцицкий, пан Забоклицкий, пан Хоментовский, пан Холоневский.

 

3 августа мы стали обозом под Вислицею, а рокошане собрались под Сендомиром и Покривницею. Виновниками междоусобия были пан воевода Краковский Зебржидовский и пан подчаший великого княжества Литовского Януш Радзивил. 11 Король в то время очень заботился о уплате рыцарству жалованья, ибо четверть уже кончилась, и как денег в казне не было, то отдавали в залог столовое серебро королевское, которое потом выкупили от нас в продолжение шести недель. Я в то время поступил в хоругвь пана Тарновского Гратуса, брал серебро из казны и раздавал товарищам. В войске возник мятеж, требовали рокоша; чему не последнею причиною была пощечина, данная паном Струсем в общем собрании одному товарищу из роты Свенцицкого. Уже завязалась лихая схватка, [18] и неоднократно мы выходили в поле, наименовав маршалком пана Сепекевского. Пан гетман с трудом успокоил недовольных. В то время, когда мы стояли лагерем под Вислицею, король находился в этом городе; а 6 сентября пошел с нами на рокошан к Покивнице. 13 сентября мы настигли их под Яновым над Вислою; вождями их были: пан воевода Краковский, пан подчаший Литовский Радзивил и пан Стадницкий-Ланцуцкий. Всех рокошан могло быть до 2.000. Стадницкий остерегся и с несколькими сотнями своих переправился за Вислу к Казимиржу, а другие не успели: мы быстро наступили на них, и чрез несколько времени принудили пана воеводу Краковского и пана подчашего Литовского дать на себя обязательство не тревожить более республики и мирно разъехаться. Впрочем оба они явились на честное слово в стан королевский, и только на третий день после данного ими обязательства, поучили позволение удалиться. А Стадницкий, дьявол, 12 находясь за Вислою, издевался над нами. Мятежи в войске однако не прекратились; товарищи 13 неоднократно собирались в коло, 14 избрав маршалком пана Гавриила Липского из роты гетманской. Он мог потерять голову, если бы не ускользнул. Наконец все успокоилось.

 

Октября 9, король выступил с войском под Краков. Я же, по просьбе товарищей, остался в Казимирже для получения жалованья.

 

Октября 15, я выехал с деньгами из Казимиржа.

 

Октября 18, я приехал в Краков, где войско уже собралось; там было и коло. На дороге к Кракову спутники мои выколотили колчанами пана Красицкого, старосту Долинского, прозванием Грандзядза. В Ракове же вызывали на поединок ротмистра моего пана Гратуса Тарновского, назначая место в Кракове.

 

Октября 23, мы выступили из Кракова к Яслу. Дорогою умер мой добрый челядинец Лимонт. [19]

 

Декабря 5, прибыли в Ясле на роздых. 9 отправились из Ясла ко Львову чрез Кросно, Перемышль, Носцишки и Виснегродек. 15, прибыли во Львов. Пан Данилович, староста Дорогобыцкий, отправленный великим послом в Турцию, возвратился домой, ничего там не сделав: его и слушать не хотели, говоря: у вас междуцарствие. А все это по интригам Батория, бывшего в числе кандидатов на королевство от Краковского воеводства.

 

Декабря 23, я выехал из Львова в Ясл чрез Самбор, Леско, Санок и Кросно.

 

Декабря 27, король вопреки обыкновению, за 2 недели до окончания четверти, объявил нам службу.

 

(1607) В новый год видна была радуга весьма красивая, как среди лета. Шел дождь. Февраля 7 мы выехали из Ясла в Сок, промешкав в Ясле 13 недель. Февраля 23, мы прибыли в Сок. Там вербовал нас и пан Стадницкий Ланцуцкий и пан Скочевский писарь Львовский. 1 мая товарищество отправило меня из Лубачева в Бельзыцу с паном Быковским к воеводе Краковскому. Стремянный украл у меня ножны от палаша, так искусно, что я долго не мог заметить, и потерял гривен 6 серебра. 2 июня опять я ездил к воеводе Краковскому в Стенжицу, с паном Мадаленским; с нами был ротмистром Габриель Морджинский. Не успев условиться с паном воеводою, мы возвратились к королю. Пан воевода замышлял рокош, как в последствии открылось; только ничего не выиграл. С ним были пан подчаший Литовский, пан воевода Равский, пан Гербурт и других не мало.

 

Июня 15 мы поступили в хоругвь князя Порыцкого и немедленно чрез Варшаву отправились в лагерь, где собралось и войско его королевского величества. Король был в Варшаве; город выгорел дотла. Король в лагере. Июня 18 рокошане расположились под Варшавою в 3 милях от нас. Мы послали к ним своих послов с просьбою предостеречь нас, [20] как братьев, от всякого умысла на речь посполитую, если за кем-либо ведали, чтобы и мы за благо отечества могли стать общими силами. Они ничего основательного не сказали, и видя что мы наступаем на них, спешили удалиться.

 

Июня 30 мы преследовали рокошан и настигли их под Варкою. Там, когда войско уже начало становиться в боевой порядок, крикнули некоторые из наших: “Не хотим биться с братьями! Пусть лучше пан воевода Краковский укажет, кто враг республики: мы не будем защищать изменников и только постоим за достоинство его королевского величества”. Король, видя, что иначе быть не могло, и желая всех удовлетворить, на все согласился. Господа сенаторы также изъявили согласие. Дело однако ж кончилось тем: положено было рокошанам стать в двух милях от Варки, и раскинув наметы между войсками в одной миле от каждого, выслать с обеих сторон по 30 депутатов, большею частью из рыцарства, которые, разыскав, кто был виновником раздора, долженствовали учинить расправу. Но как двинулись рокошане, то едва остановились в Радоме, в 7 милях от Варки. Король, видя их бездельничество, и доказав рыцарству свою невинность, требовал от нас подписки стоять за него твердо; что мы и исполнили. Виновников же мятежа, именно Лезницкого из роты пана Забоклицкого, приказал повесить; а Рудзинский наелся страху и чуть не попался в ту же петлю: его было уже и накрыли, да успел ускользнуть. Двинувшись за рокошанами из под Варки, мы настигли их 5 июля под Гузовым и Оранским, где сразились с ними и с помощью Божьею выиграли битву. В сем сражении лошадь одного из дворян королевской свиты, закусив удила, унесла своего господина за 12 миль от места сражения, так что он возвратился уже на третьи сутки: именно это случилось с паном Даниловичем, воеводою Русским, зятем гетманским, тогда еще крайчим коронным. Если бы так поступил кто-нибудь из незнатных, [21] пришлось бы ему дорого поплатиться; а с Даниловича сам черт ничего не возьмет. В сем сражении находился и пан гетман Литовский 15 с несколькими сотнями Лифляндских жолнеров, но ни чем не распоряжал, кроме своего отряда: военачальником был пан Жолкевский, полевой гетман коронный. В то же время была конфедерация Гродненская, в которой участвовал сам гетман Карл Ходкевич. После сражения, король отправился в Краков, а войско двинулось к Красныставу.

 

Июля 13, переехав чрез Вислу у Петровина, я прибыл под Солцу; июля 16 под Красныстав в лагерь. Июля 18, пан Струсь староста Хмельницкий отправлен в поиск за паном Феликсом Гербуртом, который, имея при себе несколько сот человек, снова затевал рокош: его схватили, отослали к королю и отдали под стражу. Сентября 12, войско двинулось из лагеря Красныставского к Завихосту. 26 числа пришли под Завихост в Косин.

 

Около этого времени, вместо убитого царя Московского Димитрия, явился другой Димитрий и распустил молву, что он тот самый царь Московский, которого Москвитяне, призвав в столицу и короновав, хотели убить; но что он с помощью Божьею спасся от смерти. Так он говорил, в надежде славою первого венчанного Димитрия привлечь к себе войско и обмануть самую Москву, и хотя был Самозванец, однако ж при содействии наших едва не достиг своей цели: все государство Московское ему покорилось, кроме трех только городов, Москвы, Новогорода и Смоленска. Царицу также взял к себе, как жену; только сочетался браком с нею тайно. Этого Димитрия воскресил Меховецкий, который, зная все дела и обыкновения первого Димитрия, заставлял второго плясать по своей дудке. 16

 

Октября 30, войско из лагеря под Завихостем отправилось в разные стороны: одна часть на квартиры, а другая в Валахию, для возведения на престол господарский Константина [22] сына Иеремеева. В этом похода участвовали все паны Потоцкие, пан Струсь, князь Вишневецкий Михайло. Они сладили дело, успокоили Валахию и счастливо воротились. Иные же пошли в Московию к Царику с князем Рожинским, который был у него гетманом. 17

 

Ноября 14. Хоругвь князя Порыцкого, в которой и я находился, расположилась на квартирах в Ковле. Ноября 18, я отправился из Ковля домой и застал брата своего в Жабчицах уже вдовцом.

 

(1608) Января 16, сестра моя вышла за пана Лопатецкого, В том же году, по вестям о приготовлениях Татар к набегу, войско немедленно вступило в Украину, и после Троицына дня, расположилось лагерем под Ободнею, между Винницею и Немировым, где мы простояли до Михайлова дня. Между тем казаки Запорожские ворвались в орду, разорили в конец Очаков и Перекопь и взяли там немалую добычу. Султан жаловался на это королю. Войско наше из лагеря под Ободнею разошлось по квартирам. Мы снова остановились в Ковле, для лучшего охранения Кракова от Батория и Венгров: 18 еще рокош не затих. Часть войска должна была идти к Подгорью на границу Венгерскую. Наша хоругвь пред Рождеством Христовым отправилась из Ковля в Бечь на квартиры, а в самый праздник прибыла в Тишовцы.

 

(1609) В новый год мы прибыли в Бечь.

 

Января 11 был сейм в Варшаве. На этом сейме король, по совету некоторых сенаторов, предлагал воевать с Москвою, говоря: стоит только обнажить саблю, чтобы кончить войну. Сейм не изъявил согласия. Король же, не покидая своих замыслов, набрал войско квартное, и, умножив число ротмистров, велел ему идти к Москве; а сам, отправляясь также в поход, заехал с королевою в Люблин, где торжественно говорил депутатам, что чем ни благословит Господь войну, все отдаст республике, а себе ничего не возьмет. В Украйне осталось не [23] много квартных ротмистров; и хотя прибавлено к ним еще несколько новых, но всего на все было около 1,000 всадников. Гетманом этого отряда назначен Гульский, воевода Русский. 19 Войску, шедшему с королем к Москве, выдано жалованья только за четверть года. Прежде, чем достигли мы Смоленска, четверть уже вышла. Войско выступило в поход с королем около Троицына дня. Я был в хоругви князя Порыцкого и вышел из Ковля чрез неделю после праздника, побывав прежде дома и при отряде оставив брата моего Гавриила, которого отозвал от пана Остророга каштеляна Бельзского. В Ятре я виделся с другим моим братом Яном и второю женою его, а в Сервече с моею матерью. Между тем брату Гавриилу дано несколько коней и велено идти на службу.

 

Сентября 29 в Михайлов день, король прибыл под Смоленск с войском блистательным и красивым; оно состояло из отрядов, бывших на жалованье, из дружин дворовых и панских (коих было не мало) и из волонтеров; всего считалось 12,000, кроме пехоты, Татар Литовских и казаков Запорожских. Какую же пользу и услугу доставила королю эта вольница, испытала то Литва и Белоруссия, которые много потерпели от ее переходов с места на место; испытало и войско регулярное, у которого все съестное она весьма скоро поела; 20 испытал и сам король, которого она оставила только при войске регулярном и, ничего не опасаясь, с великим пленом и богатою добычею возвратилась восвояси.

 

Полевой гетман коронный Станислав Жолкевский, шедший с королем к Москве, за день до прихода войска прибыл к Смоленску, и внимательно осмотрев место для лагеря, заложил его над Днепром при долине между тремя каменными монастырями св. Троицы, св. Спаса и пресвятой Богородицы, которые Русскими были уже оставлены; в одном монастыре, пресвятой Богородицы, остановился гетман коронный Жолкевский; в другом, св. Троицы, Литовский маршал Дорогостайский; в [24] третьем, св. Спаса, канцлер Литовский Сапега. Последний не долго в нем гостил: вытесненный стрельбою Русских, он велел построить для себя дом в долине над Днепром и только там едва нашел покой. Пехота Немецкая, прибывшая из Пруссии, в числе 2,000 человек, под начальством Людвига Вайера старосты Пуцкого, расположилась пред лагерем против крепости; в последствии она большею частью погибла, не столько от оружия неприятельского, сколько от трудов военных. С нею вместе стояла и Польская пехота, которой впрочем было не много.

 

В третий день по прибытии к Смоленску, король с гетманом и сенаторами обозревал местоположение крепости, изыскивая способы обложить ее войском так, чтобы подвоз съестных припасов и сообщения между отрядами не были затруднительны; между тем охотникам велено тревожить крепость, чтобы скрыть от Москвитян, в чем состояло дело. Осажденные видя, что наши уже копают шанцы и располагаются надолго, сами зажгли посады и все убрались в крепость. Число их простиралось до 70,000 человек. Воеводою у них был Шеин, воин храбрый, искусный и в делах рыцарских неусыпный. Местоположение Смоленска следующее: между городом и крепостью протекает река Днепр, т. е. на одной стороне лежит крепость, а на другой город. Крепость стоит на возвышении, к Днепру очень отлогом, прорезанном многими глубокими оврагами, и заключает в себе семь гор, между которыми без мостов сообщение было бы весьма трудно. Город к Днепру лежит на месте более ровном и болотистом; а далее возвышается гора, как и в крепости. Стена крепостная толщиною в 3 сажени, а вышиною в 3 копья; башен около ней четырехугольных и круглых 38. В наружной стороне каждой четырехугольной башни будет сажен 9 или 10; а башня от башни отстоит на 200 сажен Окружность крепости более мили.

 

Осаждали Смоленск таким образом: на западной стороне, [25] с приезда от Польши, расположен был над Днепром между тремя монастырями, как я выше упомянул, довольно обширный и укрепленный лагерь, в котором находился сам король с гетманом; на Днепре ниже монастыря св. Троицы навели мост; пред лагерем на горе, против крепости, поставили в шанцах между турами три легкие орудия, которые немало вредили крепости, стреляя чрез стену; при них было 300 человек полевой пехоты, под начальством пеших ротмистров Дорбского и Борыяла. Еще ближе к крепости в долине, также между турами в шанцах, стояли орудия осадные; из них били по стенам, но сначала без успеха, пока не привезли из Риги пушек большого калибра, о чем сказано будет ниже. От этих орудий Немецкая пехота провела к крепости траншеи и посредством их так приблизилась к стене, что оставалось до нее не более 15 сажен. Отсюда она много вредила осажденным, которые не смели даже показаться из-за стен, и неоднократно подкапывалась под крепость, о чем упомяну ниже. Всею Немецкою пехотою в шанцах начальствовал пан Вайер; сверх того там было 500 королевских Венгров с Граевским и 200 Мазуров. С другой стороны к северу от крепости, за Днепром, на горе стоял лагерь панов Потоцких, в котором было более 2000 всадников. Бдительная стража охраняла этот лагерь. Пред ним, против крепости, за Днепром, на пепелище городского посада, устроены были шанцы Литовского маршалка Дорогостайского. У него было 700 человек пехоты и 6 орудий; из них стреляли в крепость чрез стену: ибо гора, на которой, как я выше сказал, стоит замок, склоняется к Днепру так, что из-за реки можно было пересчитать в крепости все домы. Однажды, среди белого дня шесть Москвитян, переправясь чрез Днепр в лодке, пешие осмелились ворваться в шанцы Дорогостайского и, схватив знамя, возвратились в крепость невредимы. Это знамя принадлежало старосте Сандецкому Любомирскому. С [26] третьей стороны, на восток, где был стан королевский, вверх по Днепру, при монастыре св. Духа, расположились казаки; их считалось до 10 000; иногда же более, а иногда менее, смотря потому, сколько их отправлялось за съестными припасами. Гетманом у них был казак деятельный, по имени Зборовский, так названный от местечка Зборова. С четвертой стороны крепости, на полдень, по горам и долинам (которых весьма много как в самой крепости, так и в окрестностях ее), стояла сильная стража из королевского стана, бессменно днем и ночью, имея сообщение с стражею казацкою.

 

Октября 12. Чрез две недели по прибытии войска к Смоленску, приготовив петарду и все потребные для того припасы, король решился испытать счастья в приступе. Дело могло кончиться без дальнего отлагательства; но от беспорядка и оплошности наших, Господь Бог не благословил этого предприятия: петарда, совершив свое действие, отворила ворота; наши в числе нескольких десятков ворвались было в крепость с кавалером Новодворским, который управлял действиями петард, и уже встревоженные Москвитяне бросились толпами со стен и из домов в церковь, теснясь в беспорядке; но нашим не было подкрепления; враги обратились назад и вытиснили их из крепости. Наши начальники, опасаясь измены, если предприятие будет всем известно преждевременно, не хотели предуведомить даже тех полковников, которые начальствовали пехотою. Говорят, что изменил Венгерец Марек, капитан королевской пехоты: он не пошел в пролом, потому ли, что не имел духа, или по согласию с неприятелем. В эту ночь всю пехоту вывели на другую сторону замка, чтобы криком и шумом обратить на нее внимание Москвитян; оно так и случилось, да в пролом некому было идти, и мы, потеряв несколько своих, ни с чем возвратились в лагерь, когда уже рассветало. Москвитяне между тем взяли свои меры: завалив все ворота каменьями и песком, пред каждыми из них [27] устроили палисады из срубов, наполненных также песком и каменьями, и приставили к ним многочисленную стражу.

 

В съестных припасах нам не было недостатка; неприятель нас не беспокоил, имея довольно дело с Цариком под Москвою. Деревни в окрестностях Смоленска, миль на 18, на 20 и далее от города, были заняты товарищами, и пахолики 21 жили в них безопасно, а крестьяне возили в лагерь съестные припасы. В тоже время пан Гонсевский, начальствуя отдельным отрядом до 500 всадников, кроме казаков Запорожских, стоял под Белою, в 18 милях от Смоленска, и осаждал крепостцу. Великое множество Запорожцев находилось и в других местах Московского государства: считали их более 40.000; с каждым днем число их умножалось и едва ли не весь кош их выступил из Запорожья. Они оказали королю большие услуги своими набегами на Русские крепости, которых множество опустошили в короткое время, как то: Путивль, Чернигов, Почеп, Брянск, Козельск, Масальск, Мещерск, Вязьму, Дорогобуж, и многие другие.

 

Не далеко от Смоленской стены, при шанцах, стояла церковь св. Михаила Архангела, знаменитая у Москвитян своими, чудесами. Рассказывают, что при Иоанне Мучителе купол на ней был золотой. Во время первого вторжения Батория в Московскую землю, царь, моля св. Михаила о победе над королем, дал обет; но как дело кончилось не по его желанию, то разгневавшись на эту церковь, велел обобрать все ее украшения и богатства, а купол сбить из пушек, и наложил на нее опалу, в которой и доселе она находится. 22

 

Вообще относительно веры Московская чернь погружена в грубое невежество. Когда король подступил к Смоленску, окрестные жители бежали в леса с домашним скотом и образами, на которые полагали всю надежду. Но как наши, отыскивая в лесах съестные припасы, настигли там Русских и отняли у них скот, то они, разгневавшись на свои образа, повесили их для позора на деревьях вверх ногами, приговаривая: [28] “мы вам молимся, а вы от Литвы нас не оборонили”. Еще случай: у одного крестьянина вор ночью увел вола из хлева; крестьянин сорвал образ со стены и выбросил его в окно прямо в навоз, сказав: “я тебе молюся, а ты меня от воров, не охраняешь”. В случае же убедительной просьбы, Русские молят не ради Бога или Христа Спасителя, но ради Николы. 23

 

Обложив крепость, король решился взять ее приступом, и как петарды были бесполезны, потому, что Москвитяне все ворота укрепили, то велено приготовить до 80 лестниц, такой ширины, чтобы пять и шесть человек могли всходить рядом, а длиною, как самые высокие в лесу деревья. Устроены были подвижные подъемы, наподобие виселиц, которыми войско, шедшее на приступ, катило лестницы пред собою, укрепив их срединою к перекладине подъема. Посредством сих-то лестниц наконец взят был Смоленск. Не пренебрегали и подкопами; несколько раз пытались провести их в разных местах от лагеря под стены, в надежде, что не тот, так другой будет иметь успех; но Москвитяне были осторожны; ни один подкоп не мог утаиться от них: ибо Смоленские стены выведены опытным инженером так искусно, что при них под землею находятся тайные ходы, где все слышно, куда ни проводили подкопы. Пользуясь ими, Москвитяне подрывались из крепости под основание стен и либо встречались с нашими, либо подводили мины под наши подкопы, и взорвав их порохом, работы истребляли, а людей заваливали и душили землею, так что мы иногда откапывали своих дня чрез три и четыре. От того подкопы наши долго оставались без действия. Из легких орудий также трудно было сделать в стене пролом, пока не привезли из Риги пушек большого калибра; но это случилось уже без меня, и потому предоставляю описание осады тем, которые там оставались. Впрочем уже в последствии и подкопы были удачны, когда повели их к тому месту, куда били орудия и где Москвитяне уже не могли подслушивать. В [29] сем-то месте, во время штурма взорвало порохом не малую часть стены, и засыпало внутри крепости ров, который провели Москвитяне, не доверяя стенам и опасаясь их падения от пушечных выстрелов. Ров заровняло и нашим весьма легко было пройти в крепость. 24

 

(1610) После нового года в январе месяце, король отправил из Смоленского лагеря под столицу послами к войску Царикову пана Стадницкого Леского, каштеляна Перемышльского, пана Скумина, старосту Брацлавского, и пана Андрея Казановского. Каждый из них имел свою роту; сверх того им дано еще несколько других рот, так что с послами было до 800 всадников. В то время Царик стоял лагерем в Тушине, в одной миле от столицы, с многочисленным войском коронным, привлеченным славою первого, венчанного Димитрия и служившему ему в долг. Лагерь его был весьма хорошо укреплен самою природою; с двух сторон протекали реки; а на пространстве между ними были проведены высокие валы и глубокие рвы, так, что лагерь считали неприступнее самой столицы. 25 Говоря о Царике, считаю неизлишним сказать, откуда он взялся и каким образом явился.

 

По злодейском умерщвлении в 1606 году первого царя Димитрия, мужа Марины дочери воеводы Сендомирского, о чем я кратко упомянул в своем месте и в последствии расскажу подробнее, Меховецкий, бывший у царя не в последней чести, нашел в 1607 году одного Москаля, телосложением похожего на покойника, решился его возвысить, и стал разглашать в народе, что Димитрий ушел от убийственных рук Москвитян, теми же средствами, коими еще в младенчестве спасся от Годунова; 26 но как этот Царик был мужик грубый, обычаев гадких, в разговорах сквернословный, то Меховецкий для своих выгод учил его вежливости и нашим обыкновениям по примеру первого Димитрия, более учтивого и светского. Без нас обойтись однако было нельзя: почему [30] именем Царика рассылая письма к кому хотел, Меховецкий набирал войско, обещая по 70 злотых на коня гусарского и по 50 на казацкого. Для большего удостоверения людей в истине своих слов, Меховецкий, зная все тайны покойного, зная, кому и что он поверял изустно и письменно, присоветовал Царику написать письма к пану воеводе Краковскому и припомнить ему как изустные условия, так и письменные обещания. Подобными средствами, во имя первого Димитрия, Царик привлек к себе множество народа, тем скорее, что в республике войско было без дела: оно радовалось случаю и весьма охотно шло на войну, как на мед.

 

Прежде всех явился к нему князь Роман Рожинский. После победы, выигранной в 1606 году в присутствии Короля над рокошанами под Гузовым, князь около полугода оставался без дела; когда же войско из-под Завихоста частью разошлось по квартирам, частью отправилось в Валахию, Рожинский, собрав до 1000 всадников, прибыл к Царику, который стоял в Орле на границе, ожидая наших. Туда же, после Гродненской конфедерации, отправился пан Андрей Млоцкий с несколькими сотнями всадников. За ними шло все, что жило. Вскоре явились у Царика пан Ян Сапега староста Усвятский с несколькими тысячами всадников; пан Александр Зборовский с 500 гусар; пан Веламовский, избранный товарищами в полковники с 700 всадников; далее с своими отрядами Руцкий, Орылковской, Копычинский и весьма многие другие, которых имен для краткости не упоминаю.

 

Не миновало и года, когда Царик, двинувшись прямо к Москве, укрепил свой лагерь в Тушине, и пресек подвоз съестных припасов к столице; отряды же свои разослал в разные места, приказав осаждать города, не сдававшиеся добровольно, и брать их силою. Таким образом Польское войско, служившее Царику, расположилось в Московской земле семью лагерями; считали в нем 10,000 одних копейщиков, кроме казаков Запорожских, которых было еще более: они [31] находились в каждом лагере и сверх того, действуя особо в разных местах, где кому вздумалось, рассыпались по всей Московской земле, как муравьи. Было их вдвое более войска Польского. Москвитяне толпами стремились к Царику, одни из преданности, считая его своим государем, другие из ненависти к Шуйскому, а третьи для своеволия. Было их в Тушинском лагере от 200 до 300 тысяч. Заруцкий, родом Волынец, по взятии Подолья Татарами прибывший в Россию, где прославился своею храбростью, также пришел к Царику, и получив от него значительный отряд Москвитян, оказал ему важные услуги.

 

После того Русские крепости начали ему сдаваться, одни потому, что видели его силу и могущество, а другие потому, что в заблуждении считали его истинным Димитрием; и уже вся Московская земля ему покорилась, исключая немногих главных городов, а именно Смоленска, Пскова, Великого-Новогорода и самой Москвы. Но все думные бояре постоянно были при царе своем Василии Шуйском в столице, кроме тех только, которые не пользовались милостью Шуйского, или передавались к Царику, по убеждению в его царском роде.

 

Василий Шуйский, видя, сколь силен Царик Польским войском, и быв тесним со всех сторон, подозревал, что Поляки поддерживали врага его по интригам королевским, и опасался, чтобы сам король, имея в Московской земле готовое войско, не пошел на него войною. Предупреждая разрыв, Шуйский выпустил из неволи всех Поляков и Полек, плененных во время бунта; в числе их освободили и царицу. Узнав о том, Царик отправил за ними сильный отряд, чтобы воротить Царицу с отцом ее, воеводою Сендомирским, в лагерь. Хотя же Марина и увидела в нем не первого супруга своего, но должна была таить открытие для удержания при нем Москвитян. Чтобы приобресть еще более силы и влияния на столицу, Царик распустил молву, что царица признала его своим мужем, тайно [32] сочетался с нею браком 27 и жил как с женою. Наших никто не тревожил по всей земле на 100 миль кругом от лагеря, пахолики и товарищи жили безопасно на квартирах, доставляя в лагерь деньги и съестные припасы. Царик достиг бы своей цели, если бы не двинулся на Poccию сам король.

 

Возвращаюсь к делу. По прибытии королевских послов к войску в Тушино, Царик, опасаясь, чтобы наши не передались к своему государю и чтобы его самого не выдали в руки королю, бросил жену и бежал ночью в Калугу, только с немногими всадниками, в надежде, что все приверженцы за ним последуют. Калуга, замок укрепленный и город, лежит на пределах княжества Северского в 30 милях от столицы. На другой день по тайном отъезде Царика в Калугу, сделалась тревога в Тушинском лагере; не знали, куда он давался; одни жалели об нем, а другие радовались, и не соглашаясь, на что решиться, разошлись кто куда хотел: одни к королю, другие к Царику. К королю отправились: князь Роман Рожинский, главный гетман Царикова войска; пан Александр Зборовский, выбранный преданным королю войском в полковники, с четырьмя ротмистрами своей хоругви, из коих каждый имел по несколько сот всадников; пан Андрей Млоцкий, Семен Копычинский, Бобовский, Марховский, Бонк, Ланцкоронский, Веламовский, Рудзинский: каждый из них имел по несколько сот гусар; казацкие роты Рудницкого, Котовского, Ошаньского. К Царику пошел Ян Сапега, староста Усвятский, бывший у него вторым гетманом по Рожинском; к Сапеге присоединилось немного хорошего войска, все сброд; шляхты мало; только была она в гусарских хоругвях, коих считалось также немного, а именно: две хоругви самого пана Сапеги, хоругви Каминского, Будзилова, Стравинского и Таляфусова. Зато казаков было без числа. Сии-то войска перешли к Царику, который, снова усилившись, подступил к столице, в одно время с королевским войском. Об этом скажем после. Москвитяне, бывшие при нем в [33] Тушине, обратились к королю; но все бояре и знатнейшие люди, Заруцкий, царь Касимовский, с частью казаков передались к Царику; другие же разбрелись, кто куда мог.

 

Послы королевские, выступив в поход, с тем войском, которое отправилось к королю, остановились на половине дороги от столицы к Смоленску на урочище под Шуйским. 28 Войско соглашалось служить королю на таком условии: если Господь Бог благословит королевское оружие и предаст в руки его величества государство Московское, то за все время службы Царику именно за 29 четвертей года, оно получит по 70 злотых за каждую четверть на всадника из поместьев Московских; если же счастье не будет благоприятно, король обязался заплатить по 70 злотых на всадника за каждые две четверти службы Царику из собственной казны; сверх того обещал дать в награду 40,000 злотых обеспечив эту сумму залогом, который тогда же был вручен войску.

 

Жители Москвы радовались, узнав о разделении Царикова войска. Тогдашний царь Московский Василий Шуйский, собрав сколько мог ратных людей, а именно: 8.000 наемных Немцев, 18.000 детей боярских, 29 24.000 Донских казаков, и назначив гетманом над ними брата своего Дмитрия Шуйского, велел ему напасть на рассеянных врагов и, отбив короля от Смоленска, освободить город. Дмитрий Шуйский отправил несколько сот Немцев на поиск, чтобы овладеть Белою; но Немцы, ничего не сделав, отошли прочь от крепости.

 

Король, угадав все замыслы неприятельские, по совету бдительного и предприимчивого Гетмана, 30 решился, не ожидая врагов, послать против них войско, чтобы расстроить их намерения. Тоже советовали и Москвитяне, пришедшие к королю из Тушина; в числе их был знатный вельможа Салтыков с сыном: они просили короля возвести на престол Московский королевича Владислава и убеждали отправить к столице войско, уверяя, что при появлении оного, крепости сдадутся и Москва [34] охотно покорится королевичу Владиславу. И так решено было отправить войско. В то самое время возник спор между паном гетманом и панами Потоцкими, кому идти против неприятеля. Король хотел, чтобы выступили Потоцкие с своим полком, а гетмана желал оставить при себе под Смоленском. Но Потоцкие, помышляя только о собственной славе, и надеясь присвоить себе честь покорения Смоленска, который скоро должен был сдаться, не хотели выступить в поле, и чтобы найти предлог к неповиновению, возмутили товарищество: они оправдывались непослушанием войска. Пан гетман, видя их притворство, и зная, сколь необходим был предназначенный поход, вопреки обыкновению и приличию, оставил обоз и короля под Смоленском, а сам отправился в поле с своим полком и с полком пана Струся.

 

Число обоих полков было следующее: в хоругви пана гетмана 170 всадников; в хоругви князя Порыцкого 130; в хоругви пана Даниловича, воеводы Русского 100; в хоругви пана Балабанова 130, в хоругви пана Олизарова 100; в хоругви пана Малыньского 100; в хоругви пана Струся 200; в хоругви пана Калиновского, старосты Брацлавского 100; в казацкой хоругви пана Хвалибогова 100. К отряду должно причислить и то войско, которое отправилось вперед с послами и присоединилось к нам под Шуйским, а именно: в хоругви панов Перемышльского и Стадницкого 100 всадников, в хоругви пана Казановского 100, в хоругви пана Фирлея 100, в хоругви пана Гоздзиковского 100, в хоругви пана Скумина старосты Брацлавского 100, в хоругви пана Сподвиловского 100, в хоругви князя Збаражского коронного конюшего 100. 31 С сим войском пан гетман выступил из под Смоленска 8 июня, за неделю до Троицына дня. Оставив прямую дорогу, он поворотил к Белой, думая найти Немцев, служивших неприятелю; но там их не было, 32 и мы направили путь к Москве.

 

Не умолчу здесь о следующем случае: прежде выступления [35] пана гетмана из под Смоленска, отправлено было из всего войска в деревни за съестными припасами 1800 пахоликов; а для большего порядка послано с ними по два товарища из роты: они дошли до Брянска, забрали там скот и на возвратном пути подступили под Рославль, город обнесенный стеною, с деревянным замком, имевший много пушек и немало людей для защиты. Пахолики, подстрекаемые добычею, спешились, и предводимые полковниками своими Павлом Стрыеньским и Фомою Надольским, товарищами из роты региментаря моего князя Порыцкого, немедленно овладели городом и, ограбив его, сожгли. Знатнейшие из Москвитян заперлись в замке, и не желая сдаться пахоликам, отправили к королю просьбу прислать кого-либо для принятия от них замка. Король, отдав Рославль в староство князю Порыцкому, поручил ему принять его от Русских. Город лежит от Смоленска в 18 милях, от Мстиславля в 8. Отправясь с хоругвью под начальством, ротмистра к почтенному Рославлю, мы шли лесами и болотами, где едва ли когда птица пролетала и где пало у нас много коней, измученных мошками и мелкими насекомыми, которых водится в сих местах многое множество. Переправясь чрез две реки вплавь, мы достигли Рославля; но против чаяния, нашли не великую поживу и за труд не получили награды. Впрочем князь, приняв от Русских крепость, привел их к присяге; а начальником города оставил Фому Надольского, которого Москвитяне в последствии за своевольство посадили на кол. Сами же мы возвратились под Смоленск. Обращаюсь к главному делу.

 

22 июня. Выступив из Белой, к столице, мы встретили войско, шедшее к королю из Тушина, и отряды, бывшие с нашими послами; они стояли лагерем под Шуйским, в 4 милях от Царева-Займища. Тут пан гетман получил известие о вновь прибывшем к Цареву-Займищу неприятельском войске. Великий гетман сил Московских Дмитрий Шуйский [36] отрядил вперед 8.000 отборных войск с Григорием Валуевым, 33 для построения при Цареве-Займище на выгодном месте городка, чтобы нас беспокоить и пресекать нам подвоз съестных припасов. Выведав замыслы неприятелей, пан гетман решился напасть на них прежде, чем они успеют приготовить укрепление и соединиться; для сего желал употребить новые войска, перешедшие к королю от Царика; но они, по обыкновению, начали торговаться, уперлись на выгодных условиях и не хотели идти с гетманом, пока не получат его согласия на свое предложеше. 34 Пан гетман, не желая мешкать с ними, двинулся вперед один, присоединив к себе только отряд, бывший с послами.

 

В следующий день, 24 июня, подступив к неприятелю, мы нашли его уже укрепленным при Цареве-Займище. С трудом прогнав Русских от плотины, заграждавших нам путь, мы переправились на их сторону, и на лугу в прекрасной равнине долго сражались с ними под их острожком; счастье колебалось то на ту, то на другую сторону; Москали много вредили нам ружейною пальбою из башен, который успели уже построить; но по милости Божией, победы не одержали и принуждены были отступить до своего рва. Тут мы потеряли пана Мартина Вайера и казацкого ротмистра Сподвиловского. На другой день присоединились к нам те войска, которые накануне торговались: они увидели, что их уже не просят.

 

Пан гетман, миновав неприятельские укрепления, расположился лагерем на большой Московский дороге; спереди расставил сильную стражу, которая бодрствовала днем, тем более ночью, из пехоты и казаков; окружил их малыми острожками и велел им не допускать к Москвитянам съестных припасов и пороха, так что никто не мог ни войти в крепость, ни выйти из ней. Укрепление Москвитян с двух сторон прилегало к лесу, в углу коего было устроено, с третьей к болоту, с четвертой к равнине, где прорыты были глубокие рвы, [37] окружавшие ее и со стороны леса. Наши, пользуясь этим лесом, повели свои острожки под бок неприятеля, так, что он не мог вредить нам. Начальником острожков был Руцкий, шиш. Враги часто делали вылазки; но мало вредили нам; между тем главное войско Московское к нам приблизилось. Лазутчики уведомили пана гетмана о движении и числе его. Наших едва было 3000 человек; а Москвитяне имели более 50.000 способных к бою, кроме 20.000 вооруженных холопей, возивших за войском рогатки для укрепления лагеря; сверх того при Валуеве находилось 8000 человек, которых мы держали в осаде. Вести сменялись вестями, и ни одной не было для нас утешительной. Войско беспокоилось, наиболее от того, что не имело удобного места к сражению, ибо лагерь наш находился между великими лесами, а в тылу стоял укрепленный неприятель. Склонить врага к миру казалось очевидною невозможностью; уйти нельзя было и думать; один Господь мог даровать нам победу. Пан гетман обыкновенно подсылал к Москвитянам, чтобы добыть языка: привели четырех Немцев, которые объявили, что нарочно передались к нам, и уведомили подробно о всех намерениях неприятеля.

 

Вследствие сего собранные паном гетманом для совета полковники и ротмистры постановили предупредить неприятеля. Москвитяне думали напасть на нас завтра, а мы решились ударить на них сегодня. Они стояли от нас только в 4 милях. Ротам велено тайно готовиться к делу и взять с собою съестных припасов на два дня. Все делалось скрытно, для того, чтобы неприятель, бывший в острожке нас не подстерег не узнал о нашем удалении: ибо в таком случае напав на наш обоз, где оставалось мало наших, он наверное успел бы им овладеть. И так, с Божьею помощью, за час пред вечером в субботу, мы сели на коней и весьма тихо выступили из лагеря, оставив в нем две роты, в которых [38] считалось 700 всадников, а именно: роту старосты Брацлавского Калиновского и роту Бобовского; сверх того 4000 Запорожских казаков и 200 человек пехоты. С гетманом едва было 2500 воинов конных и 200 пеших, с 2 полевыми орудиями в четыре лошади каждая. Повозок с нами не было никаких, кроме гетманской кареты.

 

Мы шли всю ночь и на рассвете 4 июля неожиданно явились пред неприятелем. Задние полки наши далеко отстали за пушками, увязшими в болоте; на узкой лесной дороге, так, что обойти их было трудно. Гетман, поджидая отставших и не смея напасть на обширный неприятельский лагерь, послал к задним полкам нарочного с повелением поспешить прибытием, а сам между тем устроив войско, приказал зажечь деревню, близ которой расположились Москвитяне, и ударить в барабаны с трубным звуком. Битва происходила под Клушиным.

 

Враги, встревоженные неожиданным появлением войска, спешили выступить из лагерей: Москвитяне из своего, обнесенного рогатками, а Немцы из своего, расположенного отдельно и обставленного только возами. Те и другие выпадали без всякого порядка, по пословице: седлай порты, давай коня. 35 Немцы первые вступили в дело, с обыкновенными хитростями став за болотами, за плетнями, в густом лесу; пешие мушкетеры их, подкрепляемые копейщиками, много вредили нам. Москвитяне, не надеясь на свои силы, также разместили по своим отрядам Немецких рейтаров и вместе с ними приготовлялись к бою. Страшно было взглянуть на эту тьму несметную, при нашем малолюдстве!

 

Гетман, напомнив каждому о славе бессмертной, приказал двинуться на врагов; между тем священники, разъезжая по полкам, благословляли воинов. И так, во имя Божие, сперва несколько рот вступили в дело; за ними другие, наконец по порядку и прочие. Но пусть тот расскажет подробности [39] сражения, кто только смотрел на него, а мне было жарко под хоругвью Князя Порыцкого: я отбивался от врагов, как от мух. 36 Да и всем нам досталось переведаться с неприятелем до упаду. Скажу только, что кроме роты пана Мартина Казановского, оставленной гетманом в резерве, прочим случалось по 8 и 10 раз схватываться с неприятелем. Дело невероятное, но истинное! Гетман стоял на возвышении; видя, что наши как бы впали в бездну адскую и сокрытые врагами, изредка показывались с хоругвью, которая взвиваясь, призывала к бою, он терял уже надежду на успех, и как второй Моисей, поднял руки к небу, непрестанно молил о победе. Все упование мы возлагали на благость Всевышнего и только он, по милосердию своему к Польскому народу, даровал нам победу.

 

В многократных схватках с неприятелем мы истратили военные снаряды и ослабели в силах, (правду говорит пословица: и Геркулес множества не одолеет); наши кони изнемогали, а воины, сражаясь непрестанно, от рассвета летнего дня до обеда, наверное пять часов, потеряли и бодрость и охоту в усилиях свыше природы человеческой. Более всего ужасала нас мысль, что мы находились среди земли неприятельской, в виду врагов многочисленных и жестоких: отбиться от них нельзя было и подумать; испросить пощаду также казалось невозможным: спасение наше зависело единственно от Бога, счастья и оружия. Мы ободряли друг друга надеждою, которая поддерживала наше мужество. Наконец и она не помогала нам, особенно потому, что вместе с силою мы потеряли и необходимые для гусар копья, которыми вредили неприятелю. У нас во всем был недостаток, а у врагов увеличивалась и сила и бодрость. Не взирая на то, наши по обычаю бросаются с хоругвью на передовые ряды их, с криком: к бою, к бою; но тщетно; нет ни сил, ни снарядов; не видно даже ни ротмистров, ни полковников. Вступаем однако в битву и мешаемся, как в омуте. Неприятель, уже заметив нашу [40] слабость, приказывает двум конным отрядам, стоявшим в готовности, ударить в нас. Но это самое помогло нам, и мы, по милости Всевышнего, одержали победу: наскочив на нас, неготовых к бою, они дали залп, и когда по обыкновению стали поворачивать назад, чтобы зарядить ружья, а другие приближались на их место с залпом, мы, не дав всем выстрелить, бросились на них с одними палашами в руках, так, что первый ряд не успел зарядить ружей, а второй выстрелить; оба отряда обратили тыл, опрокинулись на все войско Московское, стоявшее в готовности у ворот лагеря, смешали его и расстроили. Москвитяне перепугались, ударились в бегство вместе с Немцами, и бросились в лагерь, куда на плечах их ворвались и мы, не встретив никакого сопротивления: хотя у ворот лагеря стояло несколько десятков тысяч стрельцов, но они, по милости Божией, не вредили нам. Враги, видя, что и здесь не могут найти спасения, раздвинули рогатки и чрез отверстия разбежались из лагеря. Мы гнались за ними целую милю и более. Таким образом, по благости Всевышнего, из побежденных мы стали победителями.

 

Возвращаясь из погони, мы думали найти своих уже торжествующими победу; но вместо того увидели, что во время нашего преследовала оставшиеся в лагере самим гетманом Московским отряды конницы, вся пехота, стрельцы и крестьяне успели укрепиться по-прежнему, заложив все выходы и расставив стрельцов с 18 полевыми орудиями, которыми не допускали подойти к себе. А разбежавшиеся по лесам снова соединились с своими единоземцами; также заперлись в своем лагере Немцы и рейтары, отставшие от крыла, нами опрокинутого. Впрочем как Москвитяне, так и Немцы были в великой тревоге, последние особенно от того, что видели, как союзники их нетверды ни в слове, ни в поле. Раздор возник между ними: Немцы хотели удалиться; но Понтус, не согласный на то, долго обуздывал их негодование. [41]

 

Своих мы застали уже собранных вместе за холмом в некотором расстоянии от Московского лагеря: они сошли с коней и держали их за поводья; мы также хотели отдохнуть после столь тяжких трудов, при бездействии неприятеля. Гетман, не довольствуясь одержанною победою, желал довершить поражение неприятеля, нападением с тыла на Немецкий лагерь более доступный, нежели Московский. Между тем Немцы начали по два и по три перебегать в наш лагерь, извещая, что и все единоземцы их намерены поручить себя милости гетманской; вскоре прибежало их несколько десятков, с тем же известием. Гетман решился испытать, нельзя ли заключить с ними условие, в надежде одолеть врагов скорее словами, нежели саблею, и велел трубачу дать сигнал, о желании своем вступить в переговоры. Немцы очень охотно согласились на то, и не малое число их явилось в наш лагерь с уведомлением, что один только Понтус препятствуете заключению мира.

 

Пан гетман выслал к Понтусу племянника своего пана Жолкевского коронного обозного и пана Борковского Большого, разумевших разные иностранные языки, с тем, чтобы они напомнили ему неоднократную присягу никогда не воевать с королем Польским, и чтобы уверили его в забвении прошедшего и в милости королевской, если он покорится его величеству. Понтус согласился на предложение, с тем условием, чтобы всякому, кто пожелает, вольно было возвратиться домой; вслед за тем дал знать Дмитрию Шуйскому, гетману Московскому, что нет более средств удерживать войско в повиновении, и чтобы Шуйский принял меры к своей безопасности. Лишь только услышал это Московский воевода, тотчас сел на коня и бросился из лагеря к Москве; вместе с ним поскакал кто мог, а пехота рассыпалась по ближайшим лесам. Стража наша крикнула: враги бегут; мы пустились в погоню и гнали их мили две или три, побив более во время преследования, нежели на месте. [42]

 

Возвратясь к своим уже под вечер, мы нашли всех Немцев у пана гетмана, и оба лагеря разоренными. Наши служили молебен и пели Тебя Бога хвалим, в благодарность за столь великую и неизреченную милость Всевышнего. После того пан гетман велел тела убиенных воинов собрать в одно место и похоронить, а знатнейших и товарищей взять с собою; раненных же положить частью в карету, частью на носилки, укрепленные между двумя лошадьми, и отправить за собою в лагерь. Дав немного отдохнуть коням и ничего не перекусив, на закате солнца мы возвратились вместе с Немцами к своему обозу, находившемуся в 4 милях от места сражения.

 

Москвитяне, находившиеся в остроге с Валуевым, ничего не знали о нашем отступлении; иначе если бы они сведали, то наверное напали бы на нас, как после того сами говорили. Нам велено, не слезая с коней, немедленно овладеть острогом. Москвитяне оборонялись упорно и не хотели слышать, когда мы говорили, что войско их уже разбито, что выручить их некому и что им остается положить оружие. Но как скоро Немцы, по приказанию гетмана, подступили к острогу, уныние овладело врагами: они стали просить о заключении перемирия в следующее утро. Переговоры тянулись несколько дней; наконец в пятницу Валуев с 400 всадников приехал к шатрам гетманским: все они присягнули королевичу Владиславу; а к ночи возвратились в свой лагерь.

 

На другой день пан гетман, сопровождаемый тысячным отрядом конного рыцарства, приехал к острогу: Москвитяне выходили из него полками и все до самого последнего присягали в верности. Для принятия присяг, пан гетман назначили Руцкого шиша, Бобовского, Добромирского и меня четвертого. Не мешкая долго в сем месте, мы двинулись к столице: все присягнувшие Москвитяне и Немцы были с нами. Но едва мы отошли несколько миль, как прибежали из Москвы к пану [43] гетману Русские с известием, что там царя Василия Шуйского постригли в монахи, родных же братьев его Дмитрия и Ивана содержат под стражею, а нас ожидают с нетерпением, желая возвести на царство королевича Владислава. 37

 

12 июля мы пришли под Можайск. Изменник Волчек сдал было город Русским, и сам уехал в Москву; нас приняли ласково; попы вышли на встречу по обыкновению с образами, с хлебом и солью. Тут мы пробыли целую неделю; между тем ежедневно являлись из столицы Москвитяне с свежими вестями, что там нас ждут нетерпеливо. Гетман, однако подвигаясь медленно, не прежде 22 июля прибыл к столице, и в одной миле от нее расположился лагерем.

 

Между тем, Самозванец, бывший в Калуге, узнав о нашей победе и о пострижении Шуйского, поспешил также к Москве, и став лагерем с другой стороны, в одной миле от столицы, вместе с Яном Сапегою старостою Усвятским, произвел между Русскими несогласие: чернь желала возвести его на престол, а бояре хотели королевича.

 

В следующий день прибыли из Москвы к пану гетману бояре, с просьбою от имени старших бояр, дозволить торговцам приезжать в наш лагерь с товарами и съестными припасами: нам того и надобно было. С тех пор мы имели всего вдоволь, да и сами уже могли ходить в столицу для своих потребностей. С Цариком же у нас всегда бывали драки.

 

После продолжительных споров в столице, чернь должна была наконец уступить боярам: Москвитяне согласились признать королевича Владислава царем на известных условиях, из коих главнейшие были следующие: 1) Русская вера остается неприкосновенною и ни в чем неизменною. 2) Королевич должен немедленно принять ее; другие же вероисповедания не дозволит вводить в Poccию. Касательно этого условия пан гетман объявил, что государь молодой, ко всему склонный [44] примет Русскую Веру, когда Господь Бог внушит ему мысль, а Москвитяне докажут ему свою преданность, любовь и искренность. С таким мнением Русские согласились. 3) Царик будет истреблен соединенными силами. Были и другие условия, которые я опускаю, упомяну только о главнейших. 38

 

В то же время Заруцкий, который приехал было к королю под Смоленск с царем Касимовским, досадуя на пана гетмана, поручившего полк преданных королевичу Москвитян не ему, а Салтыкову младшему, человеку знатного рода, бежал от нас среди белого дня к Царику; в след за ним, с позволения гетмана, отправился и царь Касимовский, коего сын находился при Самозванце.

 

Августа 5. Бояре, согласившись с нами в условиях, назначили день и место для принесения присяги королевичу: на половине дороги от нашего лагеря к столице разбили шатры и там присягали с обеих сторон. В Москве же приводили к присяге бояр и народ Русский сановники, избранные боярами, и жолнеры, назначенные паном гетманом. Это продолжалось целые семь недель ежедневно, кроме воскресенья и больших праздников; в иной день присягало по 8, 10 и 12.000 человек; в одной столице более 300.000 признали себя подданными королевича; в города же и области Русского государства разосланы были для того бояре. Таким образом в три месяца вся Московская земля присягнула королевичу, исключая Смоленска и тех городов, которые Понтус держал в осаде и в последствии овладел ими, а именно: Новогорода, Пскова и других, им прилежащих.

 

Зима уже приближалась; по замирении с Русскими, надобно было расположить войско на зимние квартиры. Пану гетману казалось неудобным оставить нас в столице, из опасения, чтобы своевольство наших не раздражило Москвитян, (в чем и не обманулся); но как многие считали это необходимыми для обуздания Москвитян, то пан гетман согласился оставить нас [45] в Москве, заняв сверх того Польскими войсками Можайск и Борисов, куда послал свой полк и Струсев.

 

По принесении Москвитянами присяги, 26 августа мы двинулись из лагеря к столице, в следствие заключенного условия, для уничтожения Самозванца. Москвитяне, отворив ворота, пустили нас с войском чрез город, потому что обходить его было бы далеко. Царик однако остерегся и ускользнул в Калугу, а мы возвратились назад, ничего не сделав. Ему предлагали покориться королю и удовольствоваться доходами Гродна или Самбора; но он не хотел того, себе на беду: и теперь мог бы спокойно есть свой кусок хлеба.

 

Заключив с Русскими мир и утвердив его присягою, пан гетман 29 августа пригласил к себе в лагерь всех знатнейших бояр на обед и угостил их как можно лучше; каждого одарил конями, сбруею, палашами, саблями, бокалами, чашами, рукомойниками; он роздал не только свои собственные вещи, но брал их и у ротмистров и у товарищей, не отпустив самого последнего Москвича с пустыми руками. Этот пир стоил ему дорого.

 

Сентября 2. Москвитяне с своей стороны пригласили на обед пана гетмана в столицу: угощал его князь Мстиславский, как первый вельможа, знатнейший из бояр. Был и я на этом обеде с паном гетманом. Нас поместили в трех комнатах; кушанья были приготовлены по-Русски; мне ни одно из них не понравилось, кроме хлебных, наподобие Французских. Были и другие пирожные. Меда подавали разные; каждый раз наливали нового сорта, чтобы показать, как много их в Московском государстве. Наши хотели попить и просили наливать сколько угодно, только одного сорта, не смешивая с другим; Москвитяне не соглашались и делали по-своему. После обеда, гетману подарено сорок соболей (не из лучших), а ротмистрам но паре, из явного презрения; не желая только оскорбить Москвитян отказом, мы приняли подарки. Пану [46] гетману дали еще сокола и собаку для травли медведей, которую сперва произвели на дворе. После чего мы возвратились в лагерь. Чернь между тем волновалась, не взирая на присягу, и вступила с боярами в распрю, требуя перемены государя. Зло однако утихло до времени.

 

Октября 5, по случаю наступления зимы, расписывали на войско квартиры в столице, по одному двору на роту. 39

 

Октября 9, мы тихо вступили в столицу, неприметно свернув знамена, 40 для того, чтобы Москвитяне не сведали о малочисленности нашей.

 

Октября 14, с согласия бояр, назначены войску города для кормления, в расстоянии ста миль и более от столицы; на мою роту достались два города: Суздаль и Кострома, в 70 милях от Москвы. Мы немедленно послали туда товарищей с пахоликами, для собрания съестных припасов. Но наши, ни в чем не зная меры, не довольствовались миролюбием Москвитян и самовольно брали у них все, что кому нравилось, силою отнимая жен и дочерей у знатнейших бояр. Москвитяне очень негодовали, и имели полное к тому право. Для устранены подобных беспорядков, по нашему совету, они согласились платить нам деньгами по 30 злотых на коня, собирая их с городов сами чрез своих чиновников.

 

Бывший царь, Шуйский, находившийся под стражею в одном монастыре в столице, отвезен с обоими братьями к Троице. К королю отправлены послами от Московского государства Василий Голицын, Сукин и бывший патриарх Филарет. 41 Пан гетман также уехал к королю, поручив войско Александру Гонсевскому. Он взял с собою трех Шуйских, царя и двух братьев его, и отдал их королю под Смоленском, как пленников. В столице остались: полк Зборовского, перешедший к королю от Царика из Тушина, полк Казановского, прибывший с королем из Польши, 42 6,000 Немцев, передавшихся к нам после Клушинской битвы, под [47] начальством Борковского Большого, и полк Гонсевского, также прибывший с королем. У Можайска расположились, для охранения наших сообщений, полк Гетманский и полк Струсев. А в Девичьем монастыре, обширном и укрепленном, лежащем в четверти мили от столицы на Польской дороге, поставлены из полка Гонсевского четыре роты Глуского, Гречинина, Ошаньского и Котовского.

 

Несколько недель мы провели с Москвитянами во взаимной недоверчивости, с дружбою на словах, с камнем за пазухой, по Русской пословице; угощали друг друга пирами, а мыслили иное. Мы наблюдали величайшую осторожность; стража день и ночь стояла у ворот и на перекрестках. Заблаговременно предупреждая зло, по совету доброжелательных нам бояр, пан Гонсевский разослал по городам 18,000 стрельцов, (которые постоянно живут в Москве при особе царской, получая корм из его кладовых), под предлогом охранения городов от Понтуса в самом же деле для нашей собственной безопасности: 43 этим способом мы ослабили силы неприятеля. Москвитяне уже скучали нами; не знали только как сбыть нас, и, умышляя нам ковы, часто производили тревогу так что по 2, по 3 и 4 раза в день мы садились на коней и почти не расседлывали их. В съестных припасах было у нас изобилие: за деньги мы все могли купить, и дешево. В Москве 14 рынков, где на каждом всякий день можно было достать все, чего хотелось: там торгуют ежедневно. Все Русские ремесленники превосходны, очень искусны и так смышлены, что все, чего с рода не видывали, не только не делывали, с первого взгляда поймут и сработают столь хорошо, как будто с малолетства привыкли, в особенности Турецкие вещи: чепраки, сбруи, седла, сабли с золотою насечкою. Все вещи не уступят настоящим Турецким.

 

Случилось между тем при одних воротах стоять на страже роте Мархоцкого; 44 некто Блинский, из отряда какого-то [48] товарища, напившись пьян, выстрелил несколько раз в икону пресвятой Богородицы, писанную в воротах на стене. Бояре принесли жалобу Гонсевскому; он велел нарядить суд, и коло приговорило Блинского к смерти. Ему отрубили обе руки; а самого сожгли на костре пред воротами. Потом принесли другую жалобу: кто-то выстрелил в крест на церковном куполе, стрела воткнулась в купол. Произвели розыск, но виноватого не отыскали: ему верно отсекли бы руку. Случилось также, что один из пахоликов насильно увел дочь боярина, который возвращался с нею и с женою домой из бани. Обиженный не знал, на кого жаловаться. Наконец, чрез две недели дочь возвратилась в дом родительский: виновного нашли и наряженное коло приговорило его, по Польским законам, к смерти. Бобовский однако предложил судить по Московским законам, к обоюдному удовольствие и Поляков и Москвитян: виновного высекли кнутом на улице. Он был рад, что голова его уцелела; Москвитяне также остались довольны.

 

Октября 24, пришла в столицу весть, что Царик, бывший в Калуге, убит Татарином Петром Урусовым 45 в поле, когда он гонялся за зайцами. Москвитяне были вне себя от радости: до сих пор, имея в виду этого врага, они не смело нападали на нас; теперь же, когда его не стало, начали приискивать все способы, как бы выжить нас из столицы. Виною замысла была медленность королевича вступить на престол Московский: ибо в России междуцарствие никогда не продолжалось более трех дней, притом же носился слух, что не королевич, а сам король хотел царствовать в Москве. Для лучшего в замысле успеха и для скорейшего вооружения Русских, патриарх Московский тайно разослал по всем городам грамоты, которыми, разрешая народ от присяги королевичу, тщательно убеждал соединенными силами как можно скорее спешить к Москве, не жалея ни жизни, ни имуществ, для защиты Христианской веры и для одоления неприятеля. “Враги уже почти в [49] руках наших”, писал патриарх; “когда же ссадим их с шеи и освободим государство от ига; тогда кровь христианская престанет литься, и мы, свободно избрав себе царя от рода Русского, с уверенностью в ненарушимости веры православной, служащей оплотом нашему государству, не примем царя Латинского, коего навязывают нам силою и который влечет за собою гибель нашей стране и народу, разорение храмам и пагубу вере христианской”. 46

 

О грамотах патриарха известили нас доброжелательные бояре, обходившиеся с нами откровенно; 47 чтобы еще более удостовериться в замыслах Москвитян, послан был 25 декабря Вашинский с 700 всадников добыть языка в окрестностях: он перехватил гонца с подлинными патриаршими грамотами. Узнав о грозившей опасности, мы пришли в великое беспокойство, усилили караул, увеличили бдительность, день и ночь стояли на стражи; и осматривали в городских воротах все телеги, нет ли в них оружия: в столице отдан был приказ, чтобы никто из жителей под смертною казнью не скрывал в доме своем оружия и чтобы каждый отдавал его в царскую казну. Таким образом случилось находить целые телеги с длинными ружьями, засыпанными сверху каким-либо хлебом: все это представляли Гонсевскому вместе с извозчиками, которых он приказывал немедленно сажать под лед.

 

(1611) К Рождеству Христову бывает в Москве великое стечение народа, а к Крещенью еще более: со всего государства съезжаются бояре для торжественного обряда, совершаемого самим патриархом на реке Mocкве; устроенная около проруби решетка удерживает народ, а для Царя приготовляется великолепный и драгоценный трон, откуда он любуется на многочисленные сонмы народа, простирающиеся иногда (как сказывали люди сведущие) до 3 и 4 сот тысяч, в чем можно удостовериться одним взглядом. В 1611 году стечение было не так велико, от внутренних неустройств, однако ж довольно значительно. [50] Пользуясь этим съездом, Москвитяне замышляли против нас измену; наши остереглись и уже не отрядами, а целым войском держали стражу, готовясь к отпору, как бы в военное время; от Рождества до самого Крещенья, доколе не разъехались Москвитяне, мы не расседлывали коней ни днем, ни ночью. Pyccкие заметив это, отложили свое намерение до удобнейшего времени желая захватить нас врасплох, без потери своих. Уже нельзя было покойно спать среди врагов так сильных и жестоких; единственным средством к спасению оставалась мужественная оборона и победа. Bсе мы утомлялись частыми тревогами, которые бывали по 4 и по 5 раз в день, и непрестанною обязанностью стоять по очереди в зимнее время на страже: караулы надлежало увеличить, войско же было малочисленно. Впрочем товарищество сносило труды безропотно: дело шло не о ремне, а о целой шкуре.

 

Мне было тепло. Я стоял с хоругвью во дворе младшего брата царского Александра Шуйского, уже умершего (вдову его царь выдал за татарского царевича, крещенного в Русскую веру, Петра Урусова, того самого, который убил Самозванца в Калуге во время охоты). Рядом с этим двором был двор боярина Федора Головина. Я же знал в Жмуди вдову Головину, вышедшую в последствии за пана Яна Млечка, судью земского; а прежде она была за родным братом Федора Головина, удалившимся из Москвы, как сказываюсь, еще при Стефане, в Жмудь, где дали ему поместье. Я воспользовался случаем, чтоб познакомиться с боярином: припомнил все, что знал, придумал, чего не было, и отправился к соседу. Сначала не хотели впустить меня и в ворота, обыкновенно всегда запертые; но когда я сказал, что намерен сообщить кой-что о брате боярина, бывшем в Литве, Москвич был весьма рад мне, как и всякому приятно слышать добрые вести о родных и домашних. Он расспрашивал меня о поместьях, об оставшихся детях, о житье-бытье покойного брата; я говорил, что на ум [51] приходило, ничего не зная и выдавая выдумки за истину. С тех пор мы подружились и стали называть друг друга кумом. Это кумовство мне было очень выгодно: я часто бывал у него с товарищами на обедах; сверх того он всегда присылал мне съестные припасы, привозимые из поместьев, и всякого рода овощи; а для коней овса и сена. В особенности дорога его дружба была мне при восстании Москвитян. Я с своей стороны при всяком случае оказывал ему помощь и часто угощал его обедами, приготовленными по-Польски, к великому удивлению боярина, который не только не едал прежде наших кушаньев, но никогда их и не видывал. Познакомившись короче, я просил его, в тайных беседах, предостеречь меня от измены Москвитян; он обещал охотно, и с своей стороны просил моей защиты от Поляков. Предосторожности наши были однако напрасны: мятеж разразился громом, и немногие могли предугадать его; впрочем Головин предупреждал меня в других неблагоприятных случаях, и тем оказал нам большую услугу.

 

Случалось мне бывать на свадьбах Московских, у многих людей знатных. Обычаи там такие: в одной комнате сидят мужчины, в другой, особой, женщины. Тут угощают их множеством яств, приготовленных в виде похлебки, подавая их в блюдах, с обеих сторон выбеленных и поставленных на сковороды, для удобнейшего подогревания на углях. Кушанья ставят на стол не все вместе, а сперва едят одно, потом другое, третье; до последнего; между тем принесенные блюда держат в руках. Никакой музыки на вечеринках не бывает; над танцами нашими смеются, считая неприличным плясать честному человеку. Зато есть у них так называемые шуты, которые тешат их Русскими плясками, кривляясь как скоморохи на канате, и песнями, большею частью весьма бесстыдными. Иногда же, в подражание нашим обычаям, приказывают играть на лирах: этот инструмента похож на скрипку; [52] только вместо смычка, употребляют колесцо, приправленное посредине: одною рукою кружат колесцо и трогают струны, снизу; другою прижимают клавиши, коих на шейке инструмента находится около десяти; каждый придавленный клавиш сообщает струне звук тонее. Впрочем играют и припевают на одну только ноту. 48

 

За этою забавою следует другая: из дальней комнаты, где сидят женщины (строение идет рядом в три и четыре комнаты), является несколько так называемых дворянок, хорошо одетых: это жены слуг. Они становятся у дверей, из которых вышли, при конце стола, где сидят гости, и забавляют их разными шутками: сперва рассказывают сказки с прибаутками, благопристойные; а потом поют песни, такие срамные и бесстыдные, что уши вянут. Русским однако это очень нравится, и на здоровье! Пусть останутся при своих забавах, не зная лучших! О танцах наших они говорят: “что за охота ходить по избе, искать, ничего не потеряв, притворяться сумасшедшим и скакать скоморохом? Человек честный должен сидеть на своем месте, и только забавляться кривляньями шута, а не сам быть шутом, для забавы другого: это не годится!”

 

Такой образ мыслей, по моему мнению, происходит от того, что мужчины не допускают женщин в свои беседы, не дозволяя им даже показываться в люди, кроме одной церкви. Да и тут, каждый боярин, живущий в столице домом, имеет для жены церковь не в дальнем расстоянии от своего двора. Если же случится боярыне в торжественный праздник отправиться в большую церковь, она выезжает в колымаге, со всех сторон закрытой, исключая боковых дверец, с окнами из прозрачных, как стекло, камней, или из бычачьего пузыря: отсюда она видит каждого; ее же никто разглядеть не может, разве когда садится в колымагу, или выходит из нее. Самые знатные боярыни ездят всегда цугом, в две лошади, [53] обыкновенно белые: каждую ведет конюх за поводья; у лошади, запряженной в оглобли, на хомуте висит сорок соболей, а у цуговой шлея и постромки, также узды и поводья бывают иногда красные бархатные; иногда же ременные. Около колымаги идет несколько слуг: число их соразмерно с знатностью господина.

 

Комнаты для женщин строятся в задней части дома, и хотя есть к ним вход с двора по лестнице, но ключ хозяин держит у себя, так что, в женскую половину можно пройти только чрез его комнату. Из мужчин, не пускают туда никого, не исключая и домашних. Двор же, за комнатами женскими, обгораживается таким высоким палисадником, что разве птица перелетит чрез него. Здесь-то женщины прогуливаются. Если хозяин гостю рад, то выводит к нему жену и детей: их непременно надобно поцеловать для приветствия; иначе будет неучтиво. Все вообще женщины благородные белятся 49 и показаться в люди не набелившись, считают за смертный грех и стыд.

 

Женятся они почти как Жиды; иной жених не видит своей невесты до самой свадьбы; если же, по особенной благосклонности, захотят показать ее, то она для свидания входит в комнату, и поцеловавшись с суженым, немедленно удаляется, не сказав ни слова.

 

Боярин, выезжая из дому, садится в сани, запряженные в одну рослую, по большей части белую лошадь, с сороком соболей на хомуте. Правит ею конюх, сидя верхом, без седла. Сани выстилаются внутри медведем, у богатых белым, у других черным. О коврах не спрашивай. Санные передки обыкновенно делаются, для защиты от грязи, так высоки, что из саней едва можно видеть голову конюха, сидящего на лошади. Множество слуг и рабов провожают боярина: одни стоят на передках, другие по средине, боком к нему, а некоторые сзади, прицепившись к саням. Ночью же, или по захождению солнца, челядинец, стоящий впереди, держит большой фонарь с [54] горящею свечою, не столько для освящения дороги, сколько для личной безопасности: там каждый едущий, или идущий ночью без огня считается или вором или лазутчиком. Посему и знатные и не знатные, во избежание беды, должны ездить и ходить с фонарем: а кто попадется в лапы дозора без огня, того немедленно отправляют в крепость, в тюрьму, откуда редкий выходит.

 

Суд Московский. В Москве столько судов, сколько может быть дел: в одном например судят воров, в другом разбойников, в третьем мошенников, хотя преступление одно и то же, только в разной степени. О делах же, более различествующих между собою, и говорить нечего. Судьи заседают в особых домах, именуемых Разрядами, ежедневно с раннего утра до обедни; как же скоро услышат благовесть, все встают, и заседание прекращается. Самое большое уголовное преступление наказывают не смертью, а кнутом, исключая умысла на особу царскую: в таком случае, даже по одному подозрению, без всякого суда и следствия, пускают виновного под лед, не приемля никаких оправданий.

 

Должник, не заплативши к сроку, призывается в Разряд, и если сознается в долгу, но скажет, что заплатить не в силах, судья велит ему стать пред Разрядом, а Разрядному служителю, сторожу или сыщику 50 бить его, стоящего, по икрам тростью, длиною в полтора локтя, наблюдая сам за расправою из окна. Она производится ежедневно по одному часу пред обеднею и повторяется до тех пор, пока должник не удовлетворит своего займодавца. Пред Разрядом всегда бывает более десяти таких должников: над ними трудятся несколько служителей, которые разделив между собою виновных, ставят их рядом и начав с первого, ударяют каждого по очереди до последнего, три раза по икре, проходя ряд от одного конца до другого. Впрочем должник может поставить кого-либо вместо себя, если вскоре успеет найти охотника за деньги. 51 [55]

 

Москвитяне наблюдают великую трезвость, которой требуют строго от вельмож и от народа. Пьянство запрещено; корчем или кабаков нет во всей России, негде купить ни вина, ни пива, и даже дома, исключая бояр, никто не смеет приготовить для себя хмельного: за этим наблюдают лазутчики и старосты, коим велено осматривать дома. Иные пытались скрывать бочонки с вином, искусно заделывая их в печах, но и там, к большей беде виновных, их находили. Пьяного тотчас отводят в бражную тюрьму, нарочно для них устроенную (там для каждого рода преступников есть особенная темница), и только чрез несколько недель освобождают из нее, по чьему-либо ходатайству. Замеченного в пьянстве вторично, снова сажают в тюрьму надолго, потом водят по улицам и нещадно секут кнутом, наконец освобождают. За третью же вину, опять в тюрьму, потом под кнут; из под кнута в тюрьму, из тюрьмы под кнут, и таким образом парят виновного раз до десяти, чтобы наконец пьянство ему омерзело. Но если и такое исправление не поможет, он остается в тюрьме, пока сгниет. 52

 

Науками в Москве вовсе не занимаются; они даже запрещены. 53 Вышеупомянутый боярин Головин рассказывал мне, что в правление известного тирана 54 один из наших купцов, пользовавшихся правом приезжать в Россию с товарами, привез с собою в Москву кучу календарей; царь, узнав о том, велел часть этих книг принесть к себе. Русским он казались очень мудреными; сам царь не понимал в них ни слова; посему опасаясь, чтобы народ не научился такой премудрости, приказал все календари забрать во дворец, купцу заплатить, сколько потребовал, а книги сжечь. Одну из них я видел у Головина. Тот же боярин мне сказывал, что у него был брат, который имел большую склонность к языкам иностранным, но не мог открыто учиться им; для сего тайно держал у себя одного из Немцев, живших в Москве; [56] нашел также Поляка, разумевшего язык Латинский; оба они приходили к нему скрытно в Русском платье, запирались в комнате и читали вместе книги Латинские и Немецкие, которые он успел приобресть и уже понимал изрядно. Я сам видел собственноручные переводы его с языка Латинского на Польский и множество книг Латинских и Немецких, доставшихся Головину по смерти брата. Что же было бы, если бы с таким умом соединялось образование?

 

В беседах с Москвитянами, наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с народом Польским и также приобресть свободу. Но Русские отвечали: “Вам дорога ваша воля, нам неволя. У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого; может отнять у него имение и самую жизнь. Искать же правосудия, по вашим законам, долго: дело затянется на несколько лет. А с иного и ничего не возьмешь. У нас, напротив того, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе, царь творит суд и расправу. Если же сам государь поступит неправосудно, его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенесть обиду от царя, чем от своего брата: ибо он владыка всего света”. 55 Русские действительно уверены, что нет в мире монарха, равного царю их, которого посему называют: Солнце праведное, светило Русское.

 

Московские цари живут в Кремле; 56 каждый из них, вступив на престол, строить себе новые палаты по своему вкусу, сломав прежние. Самое красивое здание есть дворец Димитрия первого, похожий на Польский. Шуйский в нем не жил, а выстроил для себя другой. Есть и каменный дворец, именуемый Золотою палатою; на стенах его находятся изображения всех великих князей и царей Московских, писанные по золоту, а потолок искусно украшен картинами из Ветхого Завета. Окна в нем огромные, в два ряда, одни других выше, числом 19; печь устроена под землею, с [57] душниками, для нагревания комнат. Здание имеет вид квадрата, заключая в каждой стороне до 20 сажен; среди его стоит столп, на коем весь свод опирается. Из окон дворца царь показывается народу, а в известное время и царица. Здесь я жил довольно долго с некоторыми товарищами, укрываясь от огня: ибо Москвитяне часто приветствовали нас огненными ядрами. Лошади наши стояли в дворцовых сенях, чего прежде вероятно не случалось: не только конь, но и думный боярин, без царского дозволения, не смел войти во дворец, со страхом Бога видети. 57

 

Есть другой дворец, где принимают послов иноземных, но не столь огромный. Подле дворцов находится церковь Благовещения Богородицы, с золотым на куполе крестом: в ней царь обыкновенно слушает литургию. Главный же храм в столице есть церковь пречистой Богородицы, где сам патриарх совершает службу; здесь коронуются цари, и в торжественные праздники присутствуют при богослужении. В числе других храмов замечательна еще церковь Михаила Архангела: здесь погребают царей; гробницы их не великолепны; при каждой из них находится изображение умершего, частью на стене, частью на самом гробе, вышитое по бархату. Там я видел гроб и того младенца Димитрия, вместо которого у нас явился другой: ибо Шуйский, умертвив царя Димитрия, господствовавшего в России, и сам вступив на престол, чтобы доказать справедливость своего действия, перенес из Углича в Москву тело какого-то младенца, назвал его истинным сыном царя Иоанна, убиенным еще в детстве, по повелению Бориса Годунова, и похоронил между другими царями. Тот же Димитрий истинный, который царствовал, по словам Шуйского был обманщик. 58

 

Прочих церквей считается в Кремле до 20; из них церковь св. Иоанна, находящаяся почти среди замка, замечательна по высокой, каменной колокольне, с которой далеко видно во [58] все стороны столицы. На ней 22 больших колокола; в числе их многие не уступают величиною нашему Краковскому Сигизмунду; висят в три ряда, одни над другими; меньших же колоколов более 30. Непонятно, как башня может держать на себе такую тяжесть. Только то ей помогает, что звонари не раскачивают колоколов, как у нас, а бьют в них языками; но чтоб размахнуть иной язык, требуется человек 8 и 10. Недалеко от этой церкви есть колокол, вылитый для одного тщеславия: висит он на деревянной башне, в две сажени вышиною, чтобы тем мог быть виднее; язык его раскачивают 24 человека. Незадолго до нашего выхода из Москвы, колокол подался не много на Литовскую сторону, в чем Москвитяне видели добрый знак: и в самом деле вскоре нас выжили из столицы. 59

 

Вся крепость застроена боярскими дворами, церквами, монастырями, так, что нет ни одной пустыри: в этом смысле она похожа на двор шляхтича. Ворот в ней четверо: одни ведут к Москве реке, другие к Ивангороду. Над воротами Фроловскими, на шаре стоит орел, знамение герба Московского. Высокая, толстая стена и глубокий, обделанный с обеих сторон камнем ров отделяют Кремль от Китая-города. Много можно было бы написать о последней крепости; но всего пересказать не удобно. Трудно вообразить, какое множество там лавок: их считается до 40.000; какой везде порядок (для каждого рода товаров, для каждого ремесленника, самого ничтожного, есть особый ряд лавок, даже цирюльники бреют в своем ряду), какое бесчисленное множество осадных и других огнестрельных орудий на башнях, на стенах, при воротах и на земле. Там, между прочим, я видел одно орудие, которое заряжается сотнею пуль и столько же дает выстрелов; 60 оно так высоко, что мне будет по плечо; а пули его с гусиные яйца. Стоит против ворот, ведущих к живому мосту. Среди рынка я видел еще мортиру, вылитую кажется только для показа: [59] сев в нее, я на целую пядень не доставал головою до верхней стороны канала. А пахолики наши обыкновенно влезали в это орудие человека по три, и там играли в карты, под запалом, который служил им вместо окна. 61

 

Церковь св. Троицы стоит на рву к Кремлевской стороне: в ней 30 алтарей. В вербное воскресенье, патриарх совершает торжественное шествие к церкви на осле, или на белом коне, от храма пречистой Богородицы: сам царь ведет осла патриаршего за повод и помогает святителю сойти на землю, поддерживая его под руку. Все духовенство, сколько ни есть его в Москве, торжественно провожает патриарха с образами, а народ стелит пред ним дорогие ткани, забегая вперед. К этому дню стекается в Москву великое множество людей из окрестностей. В том же замке содержалась во рву, обнесенном оградою, львица, которая потом издохла от голода во время осады.

 

На рынке стоят всегда до 200 извощиков, т. е. холопцов с одинакими санями, запряженными в одну лошадь. Кто захочет быть в отдаленной части города, тому лучше нанять извощика, чем идти пешком: за грош он скачет как бешеный, и поминутно кричит во все горло: гис, гис, гис; 62 а народ расступается в обе стороны. В известных местах, извощик останавливается и не везет далее, пока не получит другого гроша. Этим способом он снискивает себе пропитание и не мало платит своему государю.

 

В Китае-городе 6 ворот и более 10 башен; мост из него чрез Москву реку наведен живой. Вся крепость застроена домами частью боярскими, частью мещанскими, а более лавками; пустых мест мало, только при самом рве, отделяющем ее от Кремля. Китай-город и Кремль находятся внутри третьего замка Ивангорода, который окружен валом и выбеленною стеною, от чего некоторые называют его Белым городом. 63 В нем столько же ворот, сколько башен. Все же замки [60] обтекает Москва река, в ней много мест мелких, но топких, от того наши охотнее переплывали ее, нежели переходили в брод. Ивангород равным образом застроен домами бояр и посадских людей, так что нет ни одного пустого места; только при воротах, ведущих в Кремль и Китай-город, есть не большое незастроенное пространство. Впрочем, как домы находятся в значительном расстоянии от стен и палисадников, то здесь довольно много места для защиты от неприятеля.

 

До прихода нашего все три замка обнесены были деревянною оградою, в окружности, как сказывают, около 7 Польских миль, а в вышину в 3 копья. Москва река пересекала ее в двух местах. Ограда имела множество ворот, между коими по 2 и по 3 башни; а на каждой башне и на воротах стояло по 4 и по 6 орудий, кроме полевых пушек, коих так там много, что перечесть трудно. Вся ограда была из теса; башни и ворота весьма красивые, как видно, стоили трудов и времени. Церквей везде было множество и каменных и деревянных: в ушах гудело, когда трезвонили на всех колоколах. И все это мы в три дни обратили в пепел: пожар истребил всю красоту Москвы. Уцелели только Кремль и Китай-город, где мы сами урывались от огня; а в последствии Русские сожгли и Китай-город; Кремль же мы сдали им в целости. Я счел нужным предварительно объяснить расположение Москвы, чтобы тем внятнее был рассказ мой о разрушении этого великолепного города. Мы были осторожны; везде имели лазутчиков. Москвитяне, доброжелательные нам, часто советовали не дремать, а лазутчики извещали нас, что с трех сторон идут многочисленные войска к столице. Это было в великий пост, в самую распутицу. Наступает вербное воскресенье, когда со всех сторон стекается народ в Москву. У нас бодрствует не стража, а вся рать, не расседлывая коней ни днем, ни ночью. Вербное воскресенье прошло тихо: в крестном ходу народу было множество; но потому ли, что видели нашу готовность, или [61] поджидали войск, шедших на помощь, Москвитяне нас не трогали. Хотели, как видно, ударить все разом.

 

На другой день после Вербного воскресенья в понедельник, лазутчики извещают нас, один, что из Рязани идет Ляпунов с 80.000 человек и уже в 20 милях от столицы; другой, что из Калуги приближается Заруцкий с 50.000 и также находится недалеко; третий, что Просовецкий спешит к Москве с 15.000. Со всех сторон весть за вестью, одна другой утешительнее! Латы не сходят с наших плеч; пользы однако мало. Советовали нам многие, не ожидая неприятеля в Москве, напасть на него, пока он еще не успел соединиться, и разбить по частям. Совет был принят, и мы уже решились выступить на несколько миль от столицы, для предупреждения замыслов неприятельских; но во вторник по утру, когда некоторые из нас еще слушали обедню, в Китае-городе, наши поссорились с Русскими. По совести, не умею сказать, кто начал ссору: мы ли, они ли? Кажется однако, наши подали первый повод к волнению, поспешая очистить Московские домы до прихода других: верно, кто-нибудь был увлечен оскорблением, и пошла потеха. 64 Дали знать Гонсевскому о начавшейся битве: он тотчас прискакал на коне; но развести сражающихся было уже трудно, и с Русской стороны уже многие пали убитые. Гонсевский должен был оставить их в покое, чтобы кончили начатое дело.

 

И так 29 марта во вторник, на Страстной неделе, завязалась битва сперва в Китае-городе, где вскоре наши перерезали людей торговых (там одних лавок было до 40.000); потом в Белом-городе; тут нам управиться было труднее: здесь посад обширнее и народ воинственнее. Русские свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями; а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды: они преследуют нас, неся в [62] руках столы и лавки, и лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитою своих загородок стреляют по нас из ружей; а другие, будучи в готовности, с кровель, с заборов, из окон, бьют нас самопалами, камнями, дрекольем. Мы, т. е. всадники, не в силах ничего сделать, отступаем; они же нас преследуют и уже припирают к Кремлю.

 

Тут мы послали к пану Гонсевскому за пехотою; он отрядил только 100 человек: помощь слабая, в сравнении с многолюдством неприятеля, но не безполезная. 65 Часть наших сошла с коней и, соединясь с пехотою, разбросала загороды; Москвитяне ударились в бегство; только мы мало выиграли: враги снова возвратились к бою и жестоко поражали нас из пушек со всех сторон. По тесноте улиц, мы разделились на четыре или на шесть отрядов; каждому из нас было жарко; мы не могли и не умили придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: огня! огня! жги домы! Наши пахолики подожгли один дом: он не загорался; подожгли в другой раз, нет успеха, в третий раз, в четвертый, в десятый, — все тщетно: сгорит только то, чем поджигали; а дом цел. Я уверен, что огонь был заколдован. Достали смолы, прядева, смоленой лучины, и тут едва успели запалить этот дом; тоже делали и с другими домами, где кто мог. Наконец занялся пожар: ветер, дуя с нашей стороны, погнал пламя на Русских и принудил их бежать из засад; а мы следовали за разливающимся пламенем, пока ночь ее развела нас с неприятелем, Bcе наши отступили к Кремлю и Китаю-городу. Я стоял в Белом-городе, и едва успел выбрать из своей квартиры в Кремль что было получше; все прочее пошло к черту: одно разграбили, другое сгорало; съестные припасы истреблены.

 

Накануне мятежа, т. е. в великий понедельник, брат мой Даниил, стоявший в Можайске с ротою Калиновского, старосты [63] Брацлавского, в полку Струсевом. прислал мне овощей, всяких съестных припасов и корма для лошадей на 24 подводах: я ничего не зная о таившейся измене, отправил обратно подводы с челядинцем в самый вторник, когда вспыхнул бунт. Лишь только он выехал из Белого-города, как ударили в набат и народ высыпал со всех сторон, кто с чем мог, в деревянный город. Мой малой, взявшись за ум, залез под овсяный короб; а крестьяне были так добры, что скрыли его; гоня лошадей во весь опор, он скоро достиг до Можайска, расстоянием на 18 миль от Москвы, и обо всем уведомил Струся. Пан Струсь в ту же минуту выступил с полком своим из Можайска и на рысях прискакал к нам, в среду около полудня.

 

Когда мы вступили на ночь в Кремль, как сказано выше, я не знал куда мне деваться; о квартире нечего было и спрашивать; впрочем домов там много, и я мог бы выбрать квартиру удобную, где избежал бы той беды, которая в последствии меня постигла; но уже видно так судьба хотела. Я расположился с товарищем моим паном Грабанием в Разряде, где прежде производился суд; мы сами должны были построить конюшни, только начали в недобрый час; при том же домик не был обнесен забором. Мы увидели свою неосторожность, да уже поздно, когда все прочие домы были заняты: обозные лошади мои или подохли, или были украдены; остались одни строевые. Таким образом хотя столица изобиловала съестными припасами, но их не на чем было привозить, и мне пришлось томиться голодом. В последствии я должен был принять на ту же квартиру и брата своего Даниила.

 

Кстати расскажу об одном весьма смелом из воровских дел, которые в Москве случаются нередко: в первые дни пребывания нашего в столице, когда Москвитяне были с нами еще в ладу, и наши могли ездить безопасно, товарищи с общего согласия послали челядинцев в окрестные деревни за сеном [64] и соломою. Кучер мой, набрав соломы, ехал впереди; случилось ему переправляться чрез болото: один воз перебрался, а другой увяз. Поставив первый на сухом месте, он слез с коня и пошел вытаскивать второй, увязший в болоте, не опуская из виду первого. Откуда ни возмись Москаль: выпряг лучшего мерина, пристяжного, и поехал себе. Приходит кучер и видит только трех лошадей: четвертый пропал. Делать было нечего: он возвратился в Москву, как честной монах, тройкою.

 

Наши старшие были нерешительны; в распоряжениях же недальновидны: велели заготовить съестных припасов только на месяц; а мы прожили в Москве полтора года. Отдан был приказ: завтра т. е. в среду, зажечь весь город, где только можно. В назначенный день, часа за два до рассвета, мы вышли из Кремля, распростившись с теми, которые остались в крепости, почти без надежды когда-либо увидеться. Жечь город поручено было 2000 Немцев, при отряде пеших гусар наших, с двумя хоругвями конницы, именно с моею, или лучше сказать с хоругвью ротмистра моего, князя Порыцкого, в коей служил я поручиком, и с хоругвью пана Скумина, старосты Брацлавского, где поручиком был Людвиг Понятовский, женившийся в последствии на панне Стадницкой-Ланцуцкой. Мы, на конях, шли по льду: другой дороги не было. Между тем, наша стража, стоявшая в Кремле на высокой Ивановской колокольне, заметила, что пан Струсь, под стенами столицы, сражается с Москвитянами, которые, не давая ему соединиться с нами, все ворота в деревянной стене заперли, везде расставили сильную стражу и, сделав сильную вылазку, завязали с ним бой. Нам дали знать о том из крепости, с тем, чтобы мы подкрепили Струся. Не зная, как пособить ему, мы зажгли в разных местах деревянную стену, построенную весьма красиво из смолистого дерева и теса: она занялась скоро и обрушилась. Когда огонь еще пылал в грудах пламенного [65] угля, в то самое время пан Струсь, герой сердцем и душою, вонзив в коня шпоры, крикнул: за мной дети, за мной храбрые! кинулся в пламя и перескочил чрез горевшую стену; за ним весь отряд. Таким образом не мы ему помогли, а он нам помог. Мы радовались ему, как Господь радуется душе благочестивой, и стали несколько бодрее. 66

 

В сей день, кроме битвы за деревянною стеною, не удалось никому из нас подраться с неприятелем: пламя охватило домы и, раздуваемое жестоким ветром, гнало Русских; а мы потихоньку подвигались за ними, беспрестанно усиливая огонь, и только вечером возвратились в крепость. Уже вся столица пылала; пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день; а горевшие домы 67 имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду, как его описывают. Мы были тогда безопасны: нас охранял огонь.

 

В четверток мы снова принялись жечь город; которого третья часть осталась еще неприкосновенною: огонь не успел так скоро всего истребить. Мы действовали в сем случае по совету доброжелательных нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться. И так мы снова запалили ее, по изречению Псалмопевца: “град Господень измету, да ничтоже в нем останется”. Смело могу сказать, что в Москве не осталось ни кола, ни двора.

 

4 апреля, в понедельник Святой недели, дано знать нам, что Просовецкий идет к столице с 15.000 войска. 68 Пан Струсь вызвался идти отразить неприятеля полком своим, в коем было только 500 всадников; Гонсевский дал ему еще 100 коней и отправил с Богом. В четырех милях от столицы, пан Струсь встретил Просовецкого, шедшего гуляй-городом69, то есть подвижною оградою из огромных саней, на которых стояли ворота с несколькими отверстиями, 70 для [66] стреляния из самопалов. При каждых санях находилось по 10 стрельцов: они и сани двигали и останавливаясь стреляли из-за них, как из-за каменной стены. Окружая войско со всех сторон, спереди, с тыла, с боков, эта ограда препятствовала нашим копейщикам добраться до Русских: оставалось сойти с коней и разорвать ее. Так и сделали. При помощи Божьей, семисотный отряд наш ударил в неприятеля и разгромил его. Струсь отдал приказ: в плен ни кого не брать, всех рубить и колоть. Сам Просовецкий ускакал заблаговременно, и хорошо сделал: ибо каждый только ногами мог спасти живот свой. В этой битве наших пало не много; из знатнейших только Войцех Добромирский, 71 поручик пана старосты Брацлавского, Калиновского, в роте коего служил и брат мой пан Даниил. Струсь возвратился, по милости Божьей, победителем, к неизъяснимой радости нашей.

 

На другой день, т. е. во вторник, 5 апреля, прибыл из Рязани Ляпунов с 80.000 войска; а за ним, 6 апреля, с 50.000 Заруцкий, который по смерти Царика, оставил Калугу и под Москвою соединился с Ляпуновым. К ним пристал и Просовецкий, собрав рассеянную рать свою. Враги расположились у Симонова монастыря над Москвою рекою, почти на милю от крепости; ближе негде было укрыться: пожар все истребил. Мы решились выходить против них полками. 7 апреля, в четверток, вышел к Симонову монастырю полк Мартина Казановского в числе 1300 всадников. Москвитяне, имея в свежей памяти неудачу Просовецкого, не смели вступить в бой. Мы только погарцевали и к вечеру возвратились, не сделав ничего важного. После нас выходили против них другие полки поочередно, но так же, как и мы возвращались более с уроном, нежели с успехом. Эти вылазки были совершенно бесполезны; в чем мы после удостоверились, но уже поздно.

 

16 апреля дошла очередь опять до нас, т. е. до полка Казановского: мы выступили в субботу, уже на другое место, в [67] намерении непременно заманить Русских к бою. Полк наш был силен; к нему присоединили еще 1000 Немцев, под начальством Борковского, долгоногого труса. Русские на сей раз не уклонились от битвы, надеясь на свою многочисленность: их было до 200.000 способных к оружию, вместе с находившимися в столице. Поганые, как лес, покрывали все поле сражения, которое едва было можно окинуть взором. Сверх того они расставили свои толпы не без искусства за топким болотом, которое отделяло нас от них. Переправа была тесная. Гарцовники их, коих отряд был многочисленнее всего нашего полка, перешли болото и вступили в схватку с нашими; а оба войска, стоя в боевом порядке, смотрели одно на другое. Мы, при помощи Божьей, прогнали отряд на добрую четверть мили до самого леса; главное же войско их не трогалось с места на подкрепление своим, от взаимной недоверчивости вождей и опасаясь нападения с тыла. Знатнейших из пленников мы отослали немедленно в крепость.

 

Не довольствуясь этим успехом, полковник наш Казановский хотел сразиться с главными силами Русскими и приказывал Борковскому с Немецкою пехотою обойти болото, чтобы ударить на врагов с боку, намереваясь сам напасть на них с другой стороны конницею. Борковский не слушал его, говоря: “я такой же полковник, как и ты”. Но это было только отговоркою: он струсил. Казановский, не смея идти в бой с одним полком своим и не вполне доверяя Немцам, которые могли напасть на нас с тыла, велел хоругвям мало-помалу отступать к замку. Хоругвь князя Порыцкого, в которой я служил, стояла впереди. Когда приказано было исподволь убираться в Кремль, знаменосец Ковальский, человек мужественный, не взирая на малый рост, но еще не опытный, вместо того, чтобы поворотить коня на месте, чему должны были последовать товарищи и пахолики, и в таком случае задние шеренги отступали бы вперед, а передние шли бы сзади при [68] хоругви, для удобнейшего отражения врагов, если бы они вздумали нас тревожить, поворотил всю шеренгу в глазах неприятеля. Русские, думая, что мы бежим, очень охрабрились и всеми силами бросились за нами. Наш хорунжий останавливается и ведет нас на врагов: мы даем отпор; но что могли мы сделать, когда понеслась вся вражья сила, а хоругви которым надобно было подкрепить нас, спешили к Москве так скоро, что никто даже не оглядывался? Видя невозможность удержать или отразить столь многочисленного неприятеля, мы только оборонялись и отступали в добром порядке. Несколько раз Ковальский оборачивал хоругвь к отпору; но тщетно: Москвитяне так смело ломились в наши ряды, что мы, не слезая с коней, должны были вступить с ними в рукопашный бой. Они много вредили нам из луков, вонзая стрелы в места, незакрытая бронею. Борковский тогда стоял вблизи и хотя мог бы выручить нас, но не хотел разорвать ряды Москвитян. В этом деле из хоругви нашей убито пять товарищей, а Захарий Заруцкий взят в плен; сверх того пало с десяток пахоликов, наиболее во время отступления к замку чрез болото по весьма неудобной дороге. Прочие роты не лишились ни одного человека, потому, что бежали очень исправно. Немцы ни разу не выстрелили.

 

Ободренный удачею, неприятель в ту же ночь подошел к Белому-городу и расположился под самыми стенами в весьма удобном месте, между Неглинною и Москвою-рекою, где силы его час от часу возрастали. Мы уже начали побаиваться, и должны были иметь на стенах бдительною стражу; а на вылазки посылали более пехоту, нежели конницу, впрочем без пользы; мы слабели силами, а они и ухом не вели: потеряют одного, явятся десять. Мы наконец спохватились, да уже поздно, когда нагрели нам бока.

 

Патриарха, как главного виновника мятежей Московских, отдали под стражу товарищу из роты Малынского, Малицкому, [69] и стерегли так исправно, что без ведома и позволения Малицкого, никого к нему не допускали, а сам и за порог не мог переступить. Чрез полгода он умер в сем заключении. 72

 

Слуги наши получили великую добычу, также и многие товарищи, наиболее из полку Зборовского, который стоял в Китае-городе. Там жили все купцы Московские. Лавок и товаров считалось несметное множество, и действительно было на что посмотреть и чему подивиться; но уже в первый день мятежа, т. е. во вторник, к вечеру ни одна лавка не уцелела. И как добыча была не равна, ибо одни бились, а другие грабили; то приказано складывать вещи на майдан; 73 все товарищи и пахолики присягали в коле, по учрежденному в войске порядку, пред тем товарищем, который избран был продавать вещи; 74 а в каждом полку был особый майдан. У нас назначен был к этой должности Андрей Русецкий, нашей роты товарищ. Продажа производилась таким образом: каждый товарищ имел право купить вещь за половинную цену, против того, что дал бы купец или шинкарь. Многие однако ж, даже самые товарищи, вопреки присяге, не все вещи представляли; за что Бог покарал некоторых явно. Так два товарища, не упомню из какой роты, не отдав на майдан денег, драгоценных вещей и фантов, играли вдвоем, запершись, чтобы никто их не видал и вероятно в жару спора, не известно за что, пронзили друг друга штыком на вылет; их нашли уже мертвых вместе с вещами. После присяги Господь явно карал и все войско: видно, много было подобных клятвопреступников.

 

Я ничего не покупал на майдане, ибо видел, что не было надежды на безопасное отступление; нас некому было выручить а если бы сохрани Боже, враги довели нас до крайности, нам пришлось бы пролагать себе дорогу оружием. Посему я лучше хотел приберечь наличные деньги, думая удобнее их вывезти; но другие были смелее, накупили себе всякой всячины, и потом продавали свои вещи вдесятеро дороже. Я же и своей [70] собственности, самого платья не успел спасти; а что было купил, все потерял вместе с кормовыми деньгами, когда нас разгромила в Родне под Старицею. 75 Всему войску досталось майдановых денег по 28 злотых на коня.

 

Часто выходили мы на вылазки пешком, ибо неприятель стоял близко, и нередко схватывались с ним, впрочем более по необходимости, чем по собственному желанию: стоило только выйти нашим за кормом для коней, уж верно завяжется дело: мы подкрепим своих, а Русские своих, и пойдет потеха; дело кончится, как говорят они, подчас кровавою дракою, а подчас смертною дракою, и всегда к великому вреду нам: ибо Русских явится на стычку столько, сколько всего войска у нас не было. Часто мы высылали по ночам и конницу за Москву реку в засаду, чтобы завязав дело, навести на нее неприятеля: нередко, при Божьей помощи, мы достигали своей цели, да пользы было мало, исключая разве того, что мы могли разменяться пленными.

 

(пер. Н. Г. Устрялова)

Текст приводится по изданию: Дневник Маскевича 1594-1621 // Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Т. 1. СПб. 1859

 

 

 

 

Комментарии

 

  1. Наливайко был атаманом Запорожцев. Он воевал с Поляками в защиту православия и близ Чигирина разбил самого Жолкевского; в последствии, в свою очередь разбитый наголову, был взят в плен и казнен в Варшаве в 1597 году. По сказанию Георгия Кониского, его сожгли живого в медном быке, с тремя полковниками. Иезуит Янчинский, коего рукописью пользовался Энгель в своей Истории Украины, также свидетельствует, что Поляки уморили сего храброго вождя Запорожцев мучительною смертью. См. Engel's Geschichte der Ukraine, 1796. стр. 105.
  2. Михаил, господарь Валахский, беспокоил Польского вассала Иepeмию Могилу, управлявшего Молдавией. В походе против него в 1600 году, участвовали и Запорожцы, под предводительством кошевого своего Костки.
  3. Полевым гетманом (Hetman polny) назывался начальник отрядов, стоявших на границе в поле, для защиты пределов от Татар. Он занимал второе место после великого гетмана. Обыкновенно было два: полевой гетман коронный, т. е. Польский, и полевой гетман Литовский.
  4. Кобержицкий, основываясь на свидетельстве какого-то знаменитого писателя, говорит согласно с Маскевичем, что у Лжедимитрия было 700 всадников и такое же число пехоты. Паерле считает 1100 всадников и 500 пехотинцев. См. Historia Vladislai, auctore Stanislao a Kobierzycko. 1655, p. 60, и Сказан. соврем. о Димитр. Самозв. часть 1, стр. 156. В хоругви, т. е. под одним знаменем, было от 100 до 500 человек.
  5. Борис Годунов умер скоропостижно, и кажется не насильственной смертью; а вдова и сын его умерщвлены по приказанию Лжедимитрия.
  6. 21 Июля 1606 года. Тогда разность между новым и старым стилем была 10 дней.

 

  1. В некотором смысле регулярное войско: оно содержалось четвертою частью доходов с королевских староств или имений, и от сего названо квартным. Woysko regularne czyli kwarciane, говорит Немцевич в Dzieie panowania Zygmunta III.
  2. В списке, напечатанном в Zbior pamietnikow Historycznych о dawney Polszcze, по рукописи Хрептовича, Яков и Андрей Потоцкие опущены; а Свирский и Творжиянский (Tworzyianski) названы Swinski, Тоwarzynski.
  3. На Констанции, принцессе Австрийской (11 декабря 1605 года). Первою супругою Сигизмунда была родная сестра Констанции, эрцгерцогиня Анна.
  4. Слово Rokosz означало восстание шляхты или дворянства против короля и сената. Польша в то время так была расстроена, что самые мятежи в некоторых случаях почитались законными.
  5. Мятежник Николай Зебржидовский хотел свергнуть Сигизмунда III с престола. Собрав рокошан в Сендомире, числом до 100.000, по известию некоторых писателей, он требовал, чтобы король публично просил извинения в своих ошибках, оставил мысль ввести самодержавие и удалил от себя льстецов придворных: на таких условиях он соглашался положить оружие. Сигизмунд был в величайшей опасности; но Ходкевич и Жолкевский спасли его.
  6. Так прозвали его за дерзость и необузданность. См. Dzieie panow. Zygm. III. Ч. II, стр. 57.
  7. Товарищами в войске назывались кавалерийские офицеры из шляхтичей, содержавшие себя сами и приводившие с собою, на своем иждивении, несколько всадников.
  8. Коло — собрание, совет, съезд; по-казацки круг.
  9. Ходкевич. Он был в несогласии с Жолкевским. Жолнер, zolnierz от Немец. Soeldner, воин получавший жалованье, или правильнее наемник. У Поляков было большое различие между жолнерами и рыцарями: первые продавали свою жизнь за деньги, а вторые из чести и славы, на своем иждивении, служили республике.

 

  1. Согласно с Маскевичем, Мартин Бер свидетельствует, что второй Лжедимитрий (Тушинский Вор) был приведен в Россию Меховецким, о котором впрочем более ничего неизвестно, кроме того только, что по словам Кобержицкого, князь Рожинский умертвил его собственною рукою. Historia Vladisl. 90.

 

  1. Цариком Маскевич везде называет Тушинского Вора: так именовали его и Pyccкиe. Князь Роман Рожинский, последний знаменитый потомок Наримунда сына Гедиминова, муж войны и совета, запятнал свою добрую славу службою Самозванцу, коего и сам он считал обманщиком. Умер в России 8 апреля 1610 года 35 лет. Тело его отвезено в Киев и там погребено в костеле.

 

  1. Автор говорит о племяннике Стефановом, Гаврииле Батории, который поддерживал Гербурта, единомышленника Зебржидовского, и думал сам овладеть короною Польскою.

 

  1. В списке, напечат. Немцевичем по рукописи Хрептовича, знаки препинания расставлены в сем месте неправильно: от того выходит что Гульский назначен гетманом над войском, шедшим в Poccию, между тем, как он оставлен в этом звании в Украйне.

 

  1. В списке Немцевича прибавлено, что эта вольница уводила множество скота за границу.

 

  1. Пахоликами назывались оруженосцы товарищей, для отличия от лагерной челяди или от простых служителей. Они также участвовали в сражениях.

 

  1. Сказка. Глубокое уважение к святыне было отличительною чертою Иоанна Грозного. Государь до того был набожен, что, при всей вспыльчивости и жестокости характера, смиренно слушал укоризны юродивых. Тем менее мог он дерзнуть на такой поступок, о котором баснословит по слуху Маскевич.

 

  1. В опровержение нелепых толков Маскевича, мы ссылаемся на свидетельство также иностранца, капитана Маржерета, который, укоряя Русских во многих пороках, отдавал полную справедливость их набожности и благочестию.

 

  1. Считаю долгом обратить внимание читателя на известия Маскевича о Смоленской осаде: мне по крайней мере нигде не случалось читать столь подробного и любопытного описания.

 

  1. Не излишнем нахожу поместить здесь описание места, где стоял Тушинский Вор, составленное для Карамзина покойным Калайдовичем. (Это комментарий на следующее Польское известие: Лагерь Самозванца с южной, западной и северной стороны окружен двумя реками, Москвою и Тушином. К востоку простирались равнины, укрепленные валом и рвом. Тут стояли Донские Казаки, а Татары вдоль Москвы реки; на другой стороне лагеря пехота и конница Польская, также вдоль реки; за рекою Poccиянe, служившие Самозванцу).

 

“По большой Волоколамской дороге, - пишет Калайдович, - в конце 13 версты от Москвы, тотчас за селом Тушиным, представляются по обеим сторонам дороги довольно высокие валы: они кое-где распаханы, в других местах разрыты искавшими кладов; инде сохранились в прежнем виде с остатками рва, выкопанного к селу Тушину. Вал, идущий вправо от дороги, простираясь до 4-7 сажень, упирается в крутизну правого берега реки Всходни (попросту Сходни), которая в водополье, отрывая песчаный грунт, уносит его в быстрину. Всходня течет к Тушину, за коим впадает в Москву реку. С крутизны вала, где растет елка, прямо пустошь Наумовка, по ту сторону реки; поправее, на той же стороне (левой по течению) городище — возвышенность, поросшая лесом, и близ оной три кургана. Влево, глядя с крутизны, по сю сторону, с правой руки по течению Всходни, виден еще насыпной вал, простирающийся сажен на 260 к святым воротам. Сей вал выше двух первых, с глубокими рвами, где остались еще застоины, поросшие осокою, в иных местах распахан, в других от времени сравнялся с землею. Он именуется Цариковою горою. У самого вала пролегает от большой дороги проселочная к святым воротам. Сии ворота составляют узкий проход (дефилею), прорытый, как видно, искусством в природном склонении проселочной дороги к равнине. Святые ворота ведут к прекрасной кругловатой лощине, огражденной возвышением, где, рассказывают, был город (главная квартира) Самозванца. Лощина называется от крестьян Пиявочником, ибо в болоте, в оной лежащем (которое теперь осушается), прежде важивались пиявки.

 

С левой стороны дороги вал не высок, с большим в одном месте разрывом от перепашки. Он идет в прямой линии с валом, находящимся на правой руке, и упирается в природное у берега Москвы реки возвышение, покрытое леском, которое называют Попов угар (бугор). Все пространство вала от дороги до возвышения считая и разрыв, составляет до 110 сажен. Берег реки саженях в 13 от Попова бугра. Смотря с его возвышения прямо на ту сторону реки, правую по течению, видите Корьеву пустошь; правее, к селу Спасскому, Литванову пустошь. — Теперь несколько слов о Польском описании. “Лагерь Самозванца с южной, западной и северной стороны был окружен двумя ртами, Москвою и Тушином”. Вместо северной должно быть восточной. Реки Тушина нет; а это без сомнения Всходня, которая, может быть, имела прежде помянутое название, о чем однако никто из жителей селения не знает. “К востоку простирались равнины, укрепленные валом и рвом”. Так: Царикова гора, святые ворота и город (Пиявочник) показывают ясные следы сего укрепления. “Тут стояли Донские Казаки, а Татары вдоль Москвы реки”. Не противно местному положению: Татары могли расположиться по левому берегу. “На другой стороне лагеря пехота и конница Польская, также вдоль реки”. Думаю, по правому берегу Москвы, где Литвинова пустошь. “За рекою Россияне, служившие Самозванцу”. Этого я не понимаю: если изменники поставлены были за Всходнею, то находились прямо в лице наших, без всякой защиты, ибо верные Россияне, расположившиеся лагерем на Ходынке, как видно, владели и левым берегом Всходни, имея в своих руках и самое село Тушино; а ежели изменники стояли за Москвою-рекою, то рядом с войсками Польскими”. Русский Зритель, 1828 года. I. 29—35.

 

  1. Бер признает его также Русским (Сказ. совр. о Дим. Самоз. I. 88); Кобержицкий свидетельствует, что он был Жид. В Повести Филарета сказано: “Малу же времени минувшу, яко бы годину и три месяца (в 1609), проявися в Северских градех иный мятежник некий, ему же имя неведомо и доныне, и нарекся царем Димитрием, его же на Москве убиша, и поведаша о себе всем людям Северских градов, яко аз есмь царь Димитрий; в место же мое на Москве убиша Ляха некоего, а яз избавлен от смерти и с Москвы убеже. Ныне же иду на свой отческий престол смирити непокоривых и мстити обиду свою. Людие же тоя Северския страны шатаяся умы своими, яко пьянии, или яко младенцы, покоряющеся ему и с радостию последоваху ему, яко же и прежнему врагу Гришки Разстриге, но ко своей им погибели”.

 

  1. В списке Нимцевича прибавлено: с дозволения езуитов.

 

  1. Деревня на pеке Kacне, в Вяземском уезде.

 

  1. Автор говорит Boiarow, не различая бояр от детей боярских.

 

  1. Станислава Жолкевского.

 

  1. Следовательно у Жолкевского было всего на все 1.830 человек. Это число, кажется, не верно: сам гетман в своих записках говорит, что ему отделили из войска, осаждавшего Смоленск, 2000 конницы и 1000 пехоты. Во всяком случае углубиться с тремя тысячами в неприятельскую землю с намерением разбить 60.000 врагов, был подвиг достойный смелости Жолкевского.

 

  1. Белая занята была отрядом Гонсевского, который отразил Шведского военачальника Горна и Хованского.

 

  1. В рукописи: z Gregorem Wolniowem.

 

  1. Они требовали немедленной уплаты денег, обещанных королем за службу их Самозванцу.

 

  1. Siodlay portki, daway konia. Этою поговоркою Поляки выражают суматоху: т. е. когда всадник, застигнутый врасплох, вместо коня требует портов, и на оборот.

 

  1. В рукописи: Bom tez swoie, gеbе oganial т. е. ибо я также свою губу обмахивал.

 

  1. По всему видно, что виною поражения нашего под Клушином была измена Немцев, нанятых Шуйским, под предводительством Понтуса Делагарди. В Повести Филарета так описана Клушинская битва: “Король стоял под Смоленском со многою силою; а под Москву посла гетмана Станислава Желковскаго. Он же прииде в Вязму. Слышав же cия царь Василий Иванович посла против их единокровного своего брата князя Дмитрия Ивановича Шуйского, и повеле итти в Можаеск; он же пойде со многою силою; с ним же и Немецкий воевода Яков Понтусов и Немец много. И прииде в Можаеск и оттоле иде в село Клушиио. Тогда же ещо прииде Немецкий воевода Левгорт с Немецкою силою. Егда снидошась с Немцы, и навождением диаволим бысть им пря и несогласие великое. Егда же стояху в том селе сила Московская и Немецкая, и прииде на них Литовский гетман со многою Литовскою силою, и сражение бывшу тогда, грех ради наших Немецкие люди выдаша Московских людей, не начаша помогати. Литва же, видя в них несогласие, и начат напорно притужати, и сошедшимся им в селе Клушине, и ту брань смертную спущают, и с обою страну полки снидошася. Поляцы же воздвигоша оружия своя и нападоша на полки Pyсcкиe и Немецкие и крепце сих поражаша и много падение бысть; на обе страны падают трупы мертвых. Тогда ж, грех ради наших, учинися рознь; воинстие Немецкие люди Московских людей выдаша и ни к коей же стране не приобщишася, но сташа особь на едином месте, дондеже и брань совершися. Поляцы же силу восхищают, даже и на великий обоз начальнаго воеводы князя Дмитрия Ивановича Шуйского нападают, и тамо бысть велие сражение. Московское ж воинство, за умножение всемирного ради coгрешения, противу их не могоша стояти и в бегство уклонишася и побеждени быша; друзии же затворени быша в остроге, и тии помалу предашась в руце их, видя себя в толице беде положенных, ни откуду чаяще помощи. Немецкое же воинство от тое брани отойдоша во своя пределы”.

 

По свидетельству Маскевича, большая часть Немцев присоединилась к Полякам.

 

  1. Достопамятный договор Жолкевского с боярами о возведении королевича на Русский престол, подписанный гетманом 17 августа 1610 года, уцелел в подлиннике в нашем Государственном Архиве, и напечатан в Румянцевском Собрании Госуд. Грам. ч. II, № 199. Главные условия его следующие: 1) Патриарху, духовенству, синклиту и всем сословиям Московского государства просить короля Сигизмунда, да пожалует им сына своего в цари. 2) Королевичу венчаться от патриарха по древнему обряду. 3) Владиславу царю чтить святые храмы, иконы, мощи и все духовенство; церковных имений не отнимать, в духовные дела не вмешиваться. 4) В России не быть ни Латинским, ни других вероисповеданий костелам; Жидам не въезжать в Московское государство. 5) Не переменять древних обычаев; чиновниками и боярами быть одним Русским. 6) Поместья и отчины неприкосновенны. 7) Основанием гражданского правосудия быть судебнику, коего исправление и дополнение зависит от государя, думы боярской и земской. 8) Государственных преступников казнить единственно по осуждению царя с боярами и людьми думными; без торжественного суда боярского никто не лишается ни жизни, ни свободы, ни чести. 9) Кто умрет бездетен, имение его отдавать ближним, или кому он прикажет. 10) Доходы государственные остаются прежние; а новых налогов не вводить без согласия бояр. 11) Земледельцам не переходить ни в Литву, ни в Россию от господина к господину. 12) Польше и Литве утвердить с Россиею вечный мир. 13) Жителей из одного государства в другое не переводить. 14) Торговле между обоими государствами быть свободной. 15) Королю немедленно вывести войско из всех городов Русских. 16) Всех пленных освободить без выкупа. 17) Гетману отвести Сапегу и других Ляхов от Лжедимитрия и вместе с боярами взять меры для истребления злодея. 18) Между тем гетману стоять с войском у Девичьего монастыря и никого из своих не пускать в Москву, без дозволения бояр и без письменного вида. 19) Марине Мнишек ехать в Польшу и не именоваться государынею Московскою. 20) Отправиться великим послам Российским к государю Сигизмунду и бить челом, да крестится Владислав в веру Греческую.

 

  1. В подлиннике: Rospisywano w Stolicy woysku po iednemu Dworowi na rote.

 

  1. В подлиннике: zwinawszy choragwie nieznacznie. Автор, кажется, хочет сказать: растянув войско, или снимаясь поэскадронно. В переносном смысле: charagiewke, zwinac, значит дать тягу.

 

  1. Филарет тогда еще не был патриархом. Сукин назван в подлиннике Sakin. С Филаретом отправлены к королю, кроме думного дворянина Сукина, боярин Голицын, окольничий князь Мезецкий, дьяки Луговский и Сыдавный - Васильев, архимандрит Новоспасский Евфимий, келарь Лавры Авраамий, Угрешский игумен Иона и Вознесенский протопоп Кирилл. О цели и ycпехе посольства так сказано в Повести Филарета: “Святейший Ермоген патриарх и блогочестивии бояре и вси Московстии людие посылают к Литовскому королю под Смоленск просити королевича на Москву преосвященного Филарета митрополита Ростовского и Ярославского, да послов боярина князя Василия Васильевича Голицына, да князя Данила Ивановича Межецкого, да дворянина князя Якова Борятинского, да иных дворян с ними, и Спаса Нового архимандрита Евфимия и Вознесенского протопопа Кирилла, и Троицкого келаря Авраамия Палицына. И наказав их патриарх от Божественных писаний, иже за веру стояти крепко и непоколебимо, даже и до смерти, и не щадити живота своего, много же укрепляя их, сам же бысть слезами обливаяся, такоже и преосвященный митрополит Филарет, и боярин князь Василий Васильевич, иже и с ними, со слезами вси обещеваясь, глаголюще: cие твое наказание, о честнейший господине святителю! с радостию в сердце свое приемлем и готови есмя за дом пречистыя Богородицы и великих Чудотворцев до смерти пострадати и за веру крепко и непоколебимо стояти. И тако благочестиво их отпусти, и рек: идите; Бог с вами и пречистая Богородица и великие Чудотворцы, иже в Poccии просиявшие, наши же заступники и хранители, Петр, и Алексей, и Иона, и Cepгий, и Димитрий Чудотворцы и святый новострадальный благоверный царевич Димитрий. Онии же путеви касашеся и поидоша, и приидоша под Смоленск. И приидоша к королю. Приятым же им бывшим от короля честно, и потом испытает король вины пришествия их. Преосвященный же Филарет митрополит и весь духовный чин и боярин той же князь Василий Голицын с товарищи сими словесы нача посольство правити, глаголя: Послани есмя к тебе, великому государю. Патриарх Московский и бояре и весь дом царский, по совету всея Россинския державы, нами, послами, приказывают твоего благородия молити, да сотвориши полезная нам, и вдашь сына своего на Московское государство и отоимеши кровавый меч, с обою страну посекающий православных крестьянь немилостиво. Да весть твое благородие, яко царский корень от Августа кесаря на Московском царстве пресекаем, и мнози волцы и хищницы восташа на ны, и на царствующий град напрасно и жестоким ополчением нападают, и грады разрушают, и людей безчисленно мечем посекают, и домы их и жены и дети восхищают; нам же ни отколе помощи бысть, токмо в сохранении всещедраго Бога и в заступлении пречистыя Богоматери; зане убо много в разсуждении ты еси, о королю! молим тя и воспоминаем: по сем престанет бранняя лютость, и будущие соблазны да пройдут, якоже мирская имеют быти. Да подаси руку помощи и возведеши сына своего на царство мирно, а сам, милостивый королю! отступишь от Смоленска града и не твориши ополчения к тому. Сия вся словеса король слышав. Безбожный же король вознесся мыслию и помрачися умом тьмою прелести и сына своего на Московское государство дати обещавает, в серце же своем нелепая помышляше, дабы православие соединить с латынством. Послы же начата глаголати, дабы от Смоленска отступил и дал бы покой христианству. Слышав же король, яко повелевают ему послы отступити от Смоленска града скоро, рассжегся яростию и устремления гневу его невоздержанну, гордыми словесы наскакаше на послов, без благочестия ума, понося их претительными обидами. И слышав сие, послы Московские скоро от лица королевского отходят и в станех своих пребывают. И тако замедленну бывшу посольству, королевския ради неправды н злого ухищрения; последиж того скоро приставов к ним приставляет и за стражбу их разводит, а по сем и заточению предает. И в таковой приключившейся беде послы Московские много время пребыша, даже до великаго избраннаго государя царя и великого князя Михаила Феодоровича всея Poccии”.

 

  1. В рукописи, напеч. Немцевичем, прибавлено: полк Вайера.

 

  1. Слова: Пан Гонсевский разослал по городам... под предлогом охранения городов, в рукописи, которою я пользовался, опущены: они взяты из списка, напечат. Немцевичем.

 

  1. В списке Немцевича: Maschowskiego.

 

  1. У Немцевича прибавлено: крещеным. Петр Урусов действительно быль крещен, о чем упоминает в последствии и Маскевич. О смерти Тушинского Вора в Повести Филарета сказано следующее “В то же время, егда житие свое творяху Поляцы в царствующем граде, а ложноназванный царь Димитрий быти в Колуге, княж же некий, Измаилтеска рода, Петр зовомый Урусов, служаху в Колуге оному предреченному мятежнику, названному царю Димитрию, и велию благость иместь у его.... Во един же день случися сему названному царю ехати в поле за стены града, некоего ради утешения своего: сей же князь Петр Урусов своея мысли правление отрешает, его же желательне часа искаху подобна, и видев, яко угодно бе время, и воздвигоша мышцу свою, яко неистовствен на него нападает и мечем голым его доставает и раз к разу прилагает и тако разделяет на две части, и пад, издше сей проклятый мятежник; убийца же отбежа восвояси. Граждане же вземше труп его, погребоша во граде честно.

 

  1. Патриархом тогда был знаменитый Ермоген. В хронографах, хранящихся в Императорской Публичной библиотеке под № 64 и 87, я нашел следующее любопытное известие о характере великого святителя, кажется, нигде еще не напечатанное. Выписываю из № 64; курсивом напечатаны разнословия и прибавления из № 87:

 

“В первое лето царства Василия царя, возведен бысть на престол патриаршеский и велицей церкви Ермоген, иже преж бысть Казанский митрополит, словесен муж и хитроречив, но не сладкогласен; от божественных же словесех присно упражняшесь и вся книги ветхого закона и новыя благодати, и уставы церковные и правила законные до конца извыче. А нравом груб и к бывающим в запрещениях косен к разрешениям, ко злым же и благим не быстрораспространителен (не быстрорассмотрителен), но ко льстивым паче и лукавым прилежа и слухолествователен бысть (о семь убо некий рече, яко всех земнородных ум человеч погрешителен есть) и от доброго нрава злыми совратен, якож и сей преложен бысть от неких мужей змиеобразных, иже лесть сшивающи казньми соплетоша и любезное в ненависть преложиша, еже о Василии царе злоречеством навадиша мятежницы словесы лестными (льстивыми). Он же им о всем веру ят и сего ради к царю Василию строптивно, а не благолепотно беседоваше всегда: понеже внутрь уду имый наветовательный огнь ненависти и на супостатная коварьства. Якож лепо бе, никакожь отчелюбно совещавающеся с царем. Мятежницы ж во время овсе прежь царский венец низложиша, потом же и святительскую красоту зле поруганием обезчестиша: егда бо по Василии царе прияша Москву супостатнии руце; тогда убо он, по народе пастыря непреоборима показати себе хотя, но уже времени и часу отшетшу, како непостоянному стояти вознепщева и во время лютыя зимы кляпышу процветати хотя? Тогда убо аще карящуся (и ярящуся} на клятвопреступные мятежники и обличая христианоборство их, но ят бысть немилосердыми руками. И аки птенца заклепа, гладом умориша и тако ему скончавшуся”.

 

В Повести Филарета действия Ермогеновы описаны таким образом: “Святейший Ермоген патриах, советовав со князи к боляры и со всем царским синклитом, стояти ли противу Литвы и осады укрепити и сидети во граде, или послати к королю, дабы отпустил сына своего на стол великия России? Многу же о том размышлении бывшу, но положиша на волю Божию. Калужская сила стояху в Коломенском под Москвою, тщахуся похитим коварством град. Тогда святейщий патриарх с боляры совет сотвориша, да пошлют к королю о сыне его просити на стол великия России, глаголюще: лучше нам, да владомы будем кралевичем, и егда приидет, тогда крестим его в нашу Греческую веру, неж нам предатись сему окаянному и ложноназванному царю, врагу креста Христова, иже не вемы откуда приидоша. Тогда благоразумные боляре, много о сем размышляя всячески, како бы полезная царству сотворити. И мнозии людие прихождаху к ним и многу мольбу деяша, дабы послати к королю укрепиться крестным целованием. Они же им отвещая: о людие Московстии! пождите, дабы не вскоре предатись. И много пренемогаяся. И абие месяца августа в 3 день, выехаша за град Московские боляре, и съехаша с Литовским гетманом Станиславом Желковским, много о сем изречение бысть и всячески глаголаша с ним, дабы не поручена была наша христианская вера Греческого закона папежскому закону. Литовский же гетман клятвы страшныя на ся возлагая, яко быти вере неподвижно во веки, еще же вдаст и лист от короля за королевскою рукою и за печатью, в нем же пишет, яко быти вере по прежнему обычаю, також и всему государству во всем достоянии, и многу схождению бывшу. Тогда целоваше крест”. (Следует описание посольства Филарета и Голицына, приведенное нами выше прим. 41) " В то же время, егда посольства своего бремя творяху. Литовский же король не престая коварствуя на святый царствующий град и на все Российское царствие, как бы ему уловити Христово стадо, присла на Москву сообщника своего Михайлу Глебова сына Салтыкова, да обратит всех людей под его корону. Той же прелести наставник, Михайло Салтыков, приде во град Москву и нача своя коварственная творити, овиих прельщением и муками, иных ласканиями и имениями многих уловлиша и приводя к своей прелести. Тогда же святейший Ермоген патриарх о сем много ему возбраняя и запрещая и вечному проклятию предая и из благословения изъимая и из церкви изжена и христианству чужа его именуя. Он же окаянный с патриархом вси вопреки глаголаша и святительский его сан и здравое его учение небрежению предая и ни во что вменая: помрачи бо ему злоба сердце его. Московские же народи не разумевше бывшаго лаятельства его, сотвориша пустошная и злая, оскудевши умы своими: помрачистабося очи их не видети суеты и яже своея погибели не разумеша и не возмогоша отринути, наипаче себя в напасть ввергоша. По сему Михайлову злому умыслу, восприяша гетмана со всем воинством во град и предашася в руце его месяца сентября в 21 день 119 года. Той же гетман вшед во град и войско свое по главным домом поставляет во внутреннем граде превысоком Кремлю и наказа их довольне, како бы им быти от Московских людей в опасеньи и постави над ними воеводу и властелина пана некоего, Александра Гонсевскаго, королевским неправдам верна советника. Самый же гетман Желковский пойдоша к своему королеви под Смоленск. И тако стояще Поляцы с того числа во граде Москве чрез зимнюю годину даже и до марта месяца и начаша людие насиловати и всякую власть во граде восприемлют и стражей от врат Русских отослаша, своих же Польских уставляша, Русским же людям ни в чем воли не даяху и изменницы Русскаго царства, яко эхидна некая дыхая на царствующий град и велик пламень нечестия возмущения возжигая, сим же богомерзким проклятым Римляном непрестанно Московский народ облыгая изменою и на царствующий град всячески их подвизая. Тогда же Поляцы и Русские изменницы еще не сыты быша неправды, взяша из Чудова монастыря бывшаго царя Василия и братию его князя Дмитрия, да князя Ивана Ивановичей Шуйских, и князя Дмитриеву княгиню Екатерину и поведоша их в Иосифов монастырь и оттоле в Литву и приводиша их к королю; он же видя их, рад бысть и во все окрестныя государства посла, яко Москву победи... И своим богоотступным людем Польским и Русским прелестник писаша, дабы неослабно промышляли над Московским государством, ежебы соединити с латынством и привести в папежскую веру. Тогда Литва начат на Москве самовольством имение грабити и всяко насилование чинити безвозбранно, и святым церквам и честным иконам попрание деяти и людей к своей прелестной веpе превращати. Людие Московстии, видя королево неправдование, вси возстенавше от сердца и плачущеся неутешно и прибегаху ко святейшему Ермогену патриарху и припадаху пред ним и поведающе свою погибель. Он же рече: “О чада! не аз ли вам возбранял в прежних ваших начинаниях? Не аз ли вас уймал? Вы же, неумытная и непослушная чада, сему не внимаете. Ныне же не вем, что творити”. Многажды же святейший Ермоген патриарх препираяся с Литвою и понуждая их, да без крове изыдут вон из града. Они же не точно не хотяху изыти, но тщяхуся и всею Poccиею обладати. К ним же приставаху христоотступницы и неразумнии людие, на обед к ним прихождаху, и имение от них приемля, и с ними единомыслие имуще на царствующии град, и многих православных обличаху и к Литве приводаху, испытанием и муками озлобляху, узами и темницами томяху и смерти тайно предаваху”. (Следует onucaние смерти Тушинского Вора, помещенное выше в примеч. 45). “Слышано же бысть сия (гибель Самозванца) в царствующем граде, начальницы же и воеводы Польского народа радовахуся о том радостию велею зело: понеже боязнь велию о нем в сердце своем имеяху. Посем же Поляцы начата небоязненно на царствующий град налегати. Видев же сия людие Московстии в толицей беде предложенных и нача сетовати и болезненно воздыхати, яко уже кончина приходит и посекаемый меч уже готов бысть. Великий же патриарх, новый исповедник, святейший Ермоген узре cию настоящую беду; и тако созывает народы и повелевает мужески противу Поляков за христианскую веру стояти и братися; и посылает писания во все грады Poccийския державы, на подтверждение людям, дабы царствующий град изхитили от рук иноплеменных; а наипаче посылает во страны Рязанския во град Переславль к воеводе и властелю Рязанския земли, Прокофью Ляпунову, и молит его, дабы не дал в разхищение и в вечное падение царствующаго града Москвы. Полковницы же и воеводы Литовския земли и Московские изменницы много о сем патриарху претиша и зловещательныя словеса на него излияша. Он же сего прещения никако ужасеся, но и паче подкрепляя народ. Тогда же прииде от короля пан Александр Гонсевский на Москву; той же наипаче начать укрепляти, Московских же людей ни во что положи. С ним же прииде и богоотступный королевския ближния думы Федка Андронов, прежь бывый Московский купец и превратися в латынство, его же тщахуся величеством сана от короля. Он же, егда прииде на Москву, тогда зло ко злу приложи, озлобляя православие, хотя все государство привести в латынство, о благочестии же ни мало не поболе, ниже кто ему смеяше возбранити, токмо един святейший Ермоген патриарх Московский и всея России. Той ему, возбраняя и запрещая и от свидетельства святых писаний извествуя истинное благочестие, глаголаше: “О Феодоре! злодей зловерне! почто в латынскую веру уклоняетеся и на Христово стадо, яко волки, дышете и православие хотите с латынством соединити? Он же клятву на ся возлагая, яко ничто странна и чужа не прияти. И многу в них мятению бывшу; многож патриарх обличая, якоже соединение с латынством. Федка не внимая сих, соединися с Литвою, и жестоко огорчися на православие, и иже с ним инех златом ловяще, инех сапом почтения, овии же малоразумием, инии же неволею. Тогда же возмятеся, иже бы озлобити патриарха, и много изтязаем бысть. Он же святейший патриарх, наипаче Божественныя ревности исполнився, рече: “Да будут прокляты вси противящиеся истине и буйствоваше да упразднятся!” Тогда же на блаженнаго святителя Христова соединишася, его же всячески одолети хотяху златом, и ласканием, и прещением, и мучением; ему же ничто не одоле, но со апостолом вопия: что нас может разлучити от любви Божия, меч ли, теспота ли гонителей? Последиже повеле его на его святительском дворе за стражбы держати”.

 

Вот одна из окружных грамот, разосланных Ермогеном по городам для вооружения парода на Поляков: она писана от имени Московских жителей в Нижний Новгород, и как видно из послания Нижегородцев в Вологду (Собр. Государ. Грам. ч. 11. стр. 499), прислана патриархом 27 января 1611 года:

 

“Пишем мы к вам, православным крестьянам, общим всем народам Московского государства, господам братьям своим, православным крестьянам. Пишут к нам братья наши, разоренные и пленные, которые отцов, матерей, и жен, и детей своих оставших, в последнем оскуденьи дошедших, и неимущих где главы подклонити, как нам, всему крестьянскому народу Московскому, так и вам, ничего для, токмо для единого Бога всемогущего, видячи в конец погибели пришедших всех нас, утвердить совет, как нам всем православным крестьянам. останку не погибнути ото врагов всего православного крестьянства, Литовских людей. Что к нам писали братья наша, и мы тое грамоту к вам послали, и вы увидевше, станете разумети неисцельную язву, богопопустным гневом праведным за наше согрешение, которую погибель видячи над собою, извещаем; и мы не слухом слышим, до самих нас на Москве видением конечным погибель приходит. Для Бога, Судии живым и мертвым, не презрите бедного и слезного нашего рыдания; будьте с нами обще, заодно против врагов наших и ваших общих; помяните одно: только коренье, основанье крепко, то и древо неподвижно; только коренье не будет, к чему прилепиться? Здесь образ Божия Матери, вечныя заступницы крестьянския Богородицы, ея же евангелист Лука написал и великие светильники и хранители Петр, Алексей и Иона чудотворцы; или вам, православным крестьянам, то ни во чтож поставить? Се же и глаголати и писати страшно! Только того ради не будете с нами обще страдати, елико сила, елико милосердый Бог помочи подаст, и Богородица и великие чудотворцы помочь свою дадут: никто не мни и не веруй ни которому блазненному и льстивому слову, чтоб пощаженным быти. Писали к нам истину братья наша, и нынеча мы сами видим, вере крестьянской пременение в латынство и церквам Божиим разорение; а о своих головах что и писати вам много? Сами правду ведаете, что в тех во всех городех сделалось: Литовские люди владеют святыми церквами, и над иконами образа Божья не везде ли разорено и поругано? А вы ни един того мните, что над вами будет то же! А чтоб всем вам подлинно и достатно ведати, вся нашедшая пагуба на все Московское государство, на веры крестьянской разоренье и людей на погубленье, от немногих людей предателей крестьянских, которые ныне на то стали, что без остатка разорити православную веру и без вести сотворити; таково делается от них на Москве. Пощадите нас бедных, к концу погибели пришедших; душами и головами станьте с нами обще против врагов креста Христова. Аще общаго нашего моленья услышит милосердый Бог и даст нам помочь, и вам бы однолично, для всемилостивого Бога, на Него ж имеем надежду, чтоб послати вам грамоту тое, что писано к вам от братьи нашей из под Смоленска, и сю нашу грамоту и свой совет отпишите во все городы, чтоб было ведомо смертная наша погибель конечная. Поверьте тому нашему письму: ей, поистине немногие в след идут с предатели с крестьянскими, с Михаилом Салтыковым, да с Федором Андроновым с своими советники; а у нас, православных крестьян, в начале Божия Мати и пречистая Богородица и Московские чудотворцы, да первопрестольник апостольныя церкви, святейший Ермоген патриарх, прям яко сам пастырь, душу свою за веру крестьянскую полагает несомненно; а ему все крестьяне православные последуют, лише неявственно стоят. И вам бы не презрети не презрением, ни восхотети видети поруганну образу пречистыя Богородицы, иконы Владимерския, и великих Московских чудотворцев, и нас братий своих православных крестьян, не видети быти посеченным и в плен розведенным в латынство”. Собр. Госуд. Грам. ч. II. стр. 495.

 

  1. Главными крамольниками, друзьями Поляков, были Салтыков, Рубец-Мосальский, Андронов, и немногие другие.

 

  1. Старинные музыкальные инструменты наши так мало еще известны, что трудно сказать, как назывались у нас эти лиры, о которых говорит Маскевич. Полагаю, что он описывает гудок. (“Рыле – лиры, о которых поляк Маскевич говорит, что этот инструмент похож на скрипку, только вместо смычка употребляют колесцо, приправленное по средине…”. См.: И. Забелин. Домашний быт русских царей в XVI и XVII ст. Т. 1. Ч. 2. Глава II “Воспитание”).

 

  1. Автор присовокупляет, что обыкновение белиться по-Русски называется Wiaka.

 

  1. Недельщику.

 

  1. Это быль правеж, отмененный Петром Великим.

 

  1. Известие весьма любопытное: такая строгость была введена Борисом Годуновым, который не терпел пьянства. Впрочем, свидетельство автора о совершенном уничтожении кабаков, кажется несправедливо: запрещено было только частным людям открывать кружечные дворы; казна же не прекращала винной продажи.

 

  1. У нас не занимались науками потому, что развитие нравственных сил было подавлено Монголами. Государи же наши со времен Иоанна III ревностно заботились о просвещении своих подданных: при Иоанне IV, правительство думало завести народные школы и призвать ученых иноземцев; а Борис Годунов хотел основать университет.

 

  1. Иоанна IV.

 

  1. История доказала, как здраво мыслили наши предки: где Польша се ее волею и что теперь Россия с ее неволею?

 

  1. Автор везде называет Кремль Krymgorod.

 

  1. В подлиннике: zo strachom Boha vydety.

 

  1. Не будем удивляться, что и Маскевич верил сказке, выдуманной Отрепьевым о мнимом его спасении: Маскевич был Поляк, а Полякам было стыдно признаться, что бродяга ввел их в такую грубую ошибку. Притом же, тогда все дело было еще темно: только потомство может разгадать истину. Веря в Димитрия царя, автор естественно должен был отвергать Димитрия царевича. В доказательство, что Шуйский не мог употребить подлога, мы ссылаемся на прежние свои примечания к подобным же басням Бера и Паерле (см. Сказания современников о Димитрии Самозванце ч. I, прим. 86 и 163). Здесь же предлагаем описание перенесения мощей царевича Димитрия, составленное очевидцем, митрополитом Филаретом, заимствуя его из Повести о Самозванцах: “В 114 году озари Господь сердце благочестивого самодержца, еже снискати мощи праведнаго и извести истину на свет, и заградити богоборныя кроволияющия уста и обличити тме желателей вместо пресветлыя зари тихомирного жительства; потом же и со отцы погрести тело благовернаго и боголюбиваго царевича князя Димитрия Иоанновича, сына царя и великого князя Иоанна Васильевича, всея России самодержца: царское убо изчадие подобает благоговейне того почтити, якож достоит. И вкупе убо со словом и дело показует, и повелевает от блогочестивыя державы своея преосвященнейшему митрополиту кир Филарету Никитичу Ростовскому и Ярославскому тогда бывшу, в ней же правяща престол великия соборныя и апостольския церкви пресветлейшаго патриарха всея великия России, и с ним Астраханскому apxиепископу Феодосию, да Спасскому архимандриту Авраамию, чуднейшим отцам достойным Боговидения и исправляющим слова божественныя истины, да принесут тело многострадальнаго сего крепкого адаманта из Углича к царствующему граду; с ними же посылает и своего царскаго синклита боляр князь Ивана Михайловича Воротынскаго, да Петра Никитича Шереметева, да Андрея Александровича, да Григория Федоровича Нагих. Преосвященный же митрополит и архиепископ и боляре повеление от самодержавнаго приемше, тщательно пути касаются и града Углича достизают, в нем же сокровенны мощи святаго и многострадальнаго царевича Димитрия Иоанновича, второго Глеба Владимировича, иже в начало просвящения Poccийскаго царствия от повара убиеннаго, також и сея от своих раб кровию обагренный и смерти преданный; и егда убо во град входят, тогда ощутиша граждане приход их, и внезапу стекается весь град, мужи и жены и ссущим младенцам, цареву повелению едва повинующеся, и последнее целование живоносному мертвецу отдающе своему государю и надгробныя песни с плачем и воплем испущаху, якож и при погребении праведнаго, такожде и ныне о пренесении его плачевне рыдаху.... Долго не обрели и молебны пели и по молебны само явилось тело, как бы дымок с стороны рва копанаго показался благовонен; тут скоро обрели. И ту первее преблагий Бог прослави угодника своего: снимающе убо гроба его святители и боляре не могущи обрести и желаемое ими многоцелебное тело узрети и на многи часы труждающеся и потящеся, стесняеми многою мыслию непщующе, яко аще некто боголюбивый, прозрев пренесение хотящее быти от Углича града и не хотя лишитися таковаго сокровища, на ино место сокровенне преложи, или паки мняще, яко недостойни суще таковое желание получити; и сего ради обратившеся ко Господу, начаша умильно молити богатодавца Бога, да таковое покажет им безценное сокровище и начаша молебны пети и всемирно молити. И во время святого того пения внезапу узревше из десныя страны, яко дым исходящ дыхание благовонно, и от нечаянныя радости начаша копати место ино и aбиe обретше некрадомое сокровище многобогатый гроб, вместивший тело блаженнаго царевича (Тут нельзя не заметить повторения; оно происходит от того, что рукопись Филарета, неизвестно кем писанная, поправлена его рукою.). И егда убо святителие гроб открыша, тогда внезапно чудо явися, яко ароматам излиянным, так дух сладкоуханен и благоуханен всех объят и исполнися весь град благоухания. Оле чудному ти милосердию, Христе Боже! како прославляеши своя сродники и возвеселяеши рабы своя, иж от мертваго телеси вместо смердения велее благоухание и вместо согнития целость всей плоти, по многих летех целы и невредимы мощи обретошася, кроме взятых частей от требующия земли: и земля бо жаждет насладится от плотей праведных, да сими освятится от скверноубийственных дланей. И не токмо бо плоть бысть в целости святаго страдальца, но и ризы на теле его освятишася и истления избыша. И егда убиен бысть от безбожных изменник, и тогда ему прилучися держати в шуйце своей убрус шит златом и сребром пряденым, и тогда оставиша в pyце его, и cие бяше цело и невредимо, яко у живого в руце держимо; во друзей же приключишася плод, глаголемый opехи. И cие чудо видяще, богоноснии отцы и боляре и удивишася и воздаша хвалу мздовоздаятелю всех Богу, прославляющему святые своя. Народи же егда узреша такое много удивленное чудо, наипаче слезы к слезам прилагающе и от радости похвальныя песни блаженному соплетающе, и государем, и отцем, и заступником и благодетелем того нарицаху и вопиюще: почто, рече, нас оставляеши сирых, лишенных твоего живота и уже ныне лишенных и святого успения твоего? Помяни, господине! наследие твоя, не остави людей твоих сирых до днесь твоего ради лишения. И мнетися тогда от глаза вопиющих, яко и самой земле стонати и брегом противу возглашати, вси бо яко жизни своея лишаеми, тако своего государя плачущеся, наипаче чудеси исполнени. Человеколюбец же и Господь, видя веру, и вящше прослави своего угодника и страстотерпца, и чудеси того обогати свыше от своея велелепныя милости, иже убо быша слепии и хромии и инеми болезньми одержимии, прикосновением святаго телеси его и одра, на нем же лежаше, исцеляхуся, и яко же некогда при апостолех под сень Петрову прибегаху недужнии, где грядущу Петру, понесен некоего осенить, и тии исцеление получаху, тако и тогда сбыстся в очию нашею. Егда убо народи видеша таковая велия чудеса, вместо скорбных и плачевных радостная восприяша, и вси веселия исполнишася, и бе во всех един глас слышашеся: “слава человеколюбцу Богу иже прослави своего угодника и нас недостойных достойны сотворил зрения своего". Недужнии же течаху скоро и болезненнии, яко елени скачуще и Бога хвалище, иже таковую благодать дающаго; сбыстся бо реченное Исаием: скочит, яко елень, хромый и ясен будет язык гугниваго. И егда пойдоше святителие и боляре, мощи несуще до царствующего града, царю же и патриарху известися, о принесении и чудодеянии великих бывающих от святаго телеси его, чудесными образы и с животворящими кресты, честь воздающе Богом почтенному и святолепному телеси его, за самые врата градския, и народ убо мног собрася от всех стран великаго града толико, яко убо и места ту не обретеся и не мощи вмещатися народом в стогнах града. Самодержавный же повеле раку открыти, а мощи всем явити верующим и неверующим: единем да желание исполнит, вторым же да уста лжущия заградит и очи не веруюнщия ослепит глаголющим, яко жив избеже от убийственных дланей. Потом же восприят на раму свою и понесе благочестиваго, искреннюю любовь к нему показуя и раболепное служение и по смерти являя: понеже преж владычества своего раб бе отцу его великому государю царю и великому князю Иоанну Васильевичу всея Pyccии. И со свещами и с кадилы, с песньми ж и пеньми духовными честно проводиша его до святыя соборныя и апостольския церкви Архангела Михаила, иде же предаются погребению талеса прежних самодержавных государей Российскаго царствия, ту и сего великаго государя сына великаго и Божиаго предстателя мощи положили со многою честию со псальмы и пеньми и песньми духовными, поюще и воспевающе Господа всем благим благодарователя И бе видети позор радостен и чудо велие от телеси святаго бывающее, якож и во граде Углече радоститворен плач всем от духовнаго веселия бывающ: во едином часе принимаху слепии независтно зрение, xpoмии безболезненно течение, прокажении внезапное исцеление и вси недугующие в разноличных недузех скорое поможение, с верным призыванием и возглашением от недугов свобождахуся. Положено же бысть в приделе Ивана Предетечи, идеже отец его блаженныя памяти царь и великий князь Иоанн Васильевич всея Poccии и братья его царь Феодор Иоаннович, да царевич Иоанн. И в том месте, идеже положен бысть царь Борис, выкопаша яму и камением выклали, хотеша его государя праведное тело ту погрести; и егда бысть многое исцеление, тогда яму повелеша закласти и на том месте в раке положиша. Царь же Василий Иванович повеле сотворити раку древяну и убити атласы золотыми, и положиша тело святое благовернаго царевича Димитрия в прежнем его гробе, и поставиша руку Чудотворцеву.... (К сожалению, здесь недостает в рукописи несколько cmpoк).

 

  1. По свидетельству Олеария, колокол, вылитый при Борисе Годунове, имел весу 356 центнеров: звонили в него в большие праздники. Не надобно думать, чтоб этот колокол был тот самый, который ныне подле Ивана Великого: он перелит при императрице Анне из колокола, вылитого по повелению царя Алексея Михайловича и упавшего в 1701 году.

 

  1. Dzialo iedne, со stem kul bywa nabite, у 100 rozy streli, — вероятно, автор разумеет не выстрел за выстрелом, а залп сотнею пуль. Иначе, у нас не было орудия, которое заряжалось бы один раз, а выстреливало сто раз.

 

  1. Описанная Маскевичем мортира и теперь хранится в Москве.

 

  1. Берегись.

 

  1. Автор пишет: Bialym murem, т.е. Белою стеною.

 

  1. Выражение автора: Nasi dali przyczyna do tego rozruchu, uprzqtaiac pierwey w Domu, niz drudzy nastapia, можно понимать в двояком смысле: начали наши, желая управиться с Русскими прежде, нежели могли подоспеть к ним на помощь: или забирая в домах вещи, из предосторожности, чтобы другие не предупредили их.

 

  1. Этот отряд пехоты находился, по сказанию Бера, под начальством Маржерета.

 

  1. Все Струси славились мужеством героев: редкий из них не пал на поле битвы.

 

  1. В списке Немцевича вместо domy стоят dymy, вероятно ошибка издателя, слово dymy не имеет здесь смысла. Вот что говорит Филарет о разрушении Москвы: "Тогда же безбожный король, видя, яко не приемлют их веры, и учения их папежского уклоняются, наполнися студа и срама и повелел царствующий град плену предати и конец желанна своего дела восхоте учинити; время же бе наста, яко последняя неделя Великого Поста преходит, в ней же вспоминают Христа Бога нашего спасения страсти. Последи же тоя последниа седьмицы, сиречь во вторник, светающу дневи, восходящу солнцу, еже повсюду свету излиянну бывшу, людие же градские, по обычаю своему исшедше из домов своих на церковное правило, овии же на куплю свою, Поляцы же, яко неистовственно дыхая на пролитие крови и на восхищение великаго сокровища, якож иногда содеяся в мимошедшая лета, егда Тохтамыш Москву лестию взя и повоева, також и сия безбожная Литва многу пакость содеяху превеликому Московскому государству, и скоро оружие препоясают и подкладанием огненным пламень великий возжигают, и елико людей обретают, и тако мечами погубляют, церкви Божия пожигают, церковная здания раскопают, и домы великие расхищают и сожигают, и имения многая грабят, отроковицы растущия красныя из домов изводят и поимают в жены себе не в завещательном союзе законнаго брака, повинующе их вечной срамоте и работе; околож царствующаго града Москвы, иже бысть древян град, постави блаженный и приснопамятный царь и великий князь Феодор Иоаннович всея Poccии, той весь пожже, сокровища же царския и дражайшия вещи, яже из давних лет собранная многими цари Руссийскими, вся поимаша и к королю посылаша, иная же по себе разделиша, яже око не виде и ухо не слыша, таковыя царския вещи пограбиша; домы же великие и вси улицы пламенем восхищаемым отвсюду зажгоша, теми же великая Москва дымится, от сего же великия палаты сокрушаются; вопль убо велий избыточествует повсюду от гласов убиваемых. И смятеся весь град, видя себя от врагов своих убиваемых, и никоея надежды можно имети животу своему защищения, и бегают во храм и плачутся людие всех своих падений. Поляцы же, во провождении изменников Михаила Салтыкова, да Федки Андроникова, способников их, явных израдцев своего отечества, крепце на великую Москву нападают и никоего защищения от Москвич обретают; сего ради всех смерти предают и рассуждения возрасту не имеют. И тако быша cие пленение в лето 7119 марта в 19 день; плениша по два дни непременно. (Следует сетование о разрушении столицы). И тако разрушена бысть превеликая Москва и пограбленну всему сокровищу, и седоша Поляцы во внутреннем граде в превысоком Кремле, и ту разделиша грабление по всему войску, и начата веселитися, яко победницы суть и многими изобильны богатствы. На Светлой же неделе во вторник марта в 25 день, выйдоша за Белый-город и до остатка посады сожгоша и людей множество посекоша без милости, сами же затворишася во градех Китае и Кремле; а во святых Божиих церквах те оскверниша и в тех жилища себе поделаху; раку же серебряну святаго и блаженнаго Василия обломаша и в церкви те, иже на рву, копей поставляху; и толико множество людей побиша на Москве, яко и три дни безпрестанне Литва возяху из града и метаху на леду Москвы реки, да разнесет их талеса водою. На царском же дворе, во святых Божиих церквах, и в полатех, и по погребом, все стояху Литва и Немцы и все свое скаредие творяху, и мнози тогда побегоша по градам, тако гоними, за грехи наша, и никем же гоними, егда увидят единаго Литвина, то сто бежат, а егда двух, то тысяща бежат: тако попусти Бог на нас казнь свою! А иже побегоша по градам, те по лесам и по пустыням многозимным мразом изомроша, инии же глада ради помроша”.

 

  1. Просовецкий начальствовал Донскими казаками, привел их к Ляпунову и был одним из главных воевод народного ополчения.

 

  1. В моей рукописи hulay grodami; в списке Немцевича, кажется ошибкою, hulgrodami.

 

  1. В рукописи: maiac dzieci kilka w sobie; в списке Немцевича: maiaс dziur kilka w sobie.

 

  1. Т.е. Албрехт Добромирский. Замечу мимоходом, что Немцевич, сам издав Дневник Маскевича в Истории Сигизмунда (ч. II, стр. 518) называет Добромирского Dombrowski. Подобных промахов у него немало.

 

  1. В повести Филаретовой о смерти Ермогена сказано следующее: “Того же лета (7120) января в 17 день святейший Ермоген патриарх мученически за веру Христову скончася, от зноя задхошася от Литвы и от Русских, единомышленников с Литвою, о них же писана есть в летописании житие его и страдание за православную веру и добрый поданный и мученический конец. И положен бысть во граде Москве в преименитой обители Чудовской на обещанье его”.

 

  1. Майдан значить вообще: базар, рынок; в лагере, по объяснению Пясецкого, складка военной добычи, из которой разделяли каждому поровну.

 

  1. Присягали, как видно из следующих слов, в том, что никто у себя ничего не утаил.

 

  1. Автор в последствии объясняет этот случай. См. стр. 86.

Скитания Улащика

Николай УЛАЩИК Записки о скитаниях в 1924 – 1929 годах ТУРОВЩИНА

 

После революции в сельскую местность направлялись агитбригады, художественные коллективы, ученые, которые на местах разъясняли политику советской власти. К этому периоду относятся и записки Н. Улащика, опубликованные в 1931 году в журнале “Наш край”. Предлагаем читателю “НП” познакомиться с жизнью Туровщины в первой четверти минувшего столетия.

 

 

В Турове о нашем приезде знали только РВК и заведующий школой Чайковский, он же , как заведено, председатель районного краеведческого общества.

 

 

Туров — самый старый город, вероятно, во всей Восточной Европе, но при таком «уважаемом» возрасте у него явных следов прошлого совсем мало. Самое типичное серое белорусское местечко на берегу Струмени, возле Припяти. Наблюдая, как мы сходим на берег со своими торбами, туровчане, преимущественно еврейского происхождения, передавали новость: артисты приехали.

 

 

Нашей базой на все время сделалась школа, где для нас постелили учительского сена. Из школы мы выходили на короткие и длительные экскурсии. В школе спали, писали, жарили рыбу, пели «Я тебя догоню, а ты меня не догонишь», ели, пили водку, дурачились. Языковедческая секция — Одинец и Юрашкевич — не захотели жить в таком бедламе. Они объявили себя автономией и пошли спать в сарай на сено. Ночью один из них почувствовал под ногой что-то холодное. Посветив спичкой, он убедился, что рядом примостился уж — огромный ужище. Тревога. Бой.

 

 

Назавтра мы все могли увидеть результат боя: возле сарая лежала змея, пробитая раз десять вилами. После этого случая желание спать в сарае пропало, да и утром мы все расползлись по району и занялись каждый своим делом. Только археологическая секция — Шутов, Каваленя — все время работали на одном месте. Они возле Хильчиц, кажется, в первый же день нашли богатейшую стоянку — микролит — и просидели на ней все время. Еще более оседлой была секция ботаническая — Смирнога, Зыкова и Збитковский. Наиболее подвижной была наша комплексная секция: фотограф Пастухович, доктор Барановский, экономист Пастухович и я, собиравший этнографический материал. Мы обошли и объехали почти весь район, пережили немало приключений. В деревнях здесь новых людей видят редко. Каждый незнакомец — сенсация, а тут — целая толпа, а у одного еще и фотоаппарат, и потому мы весь день окружены толпой поклонников. Деревенские дети не отходили от нас ни на шаг. Следят за каждым жестом, и как только фотограф нацелится на что-нибудь — все бегут, чтобы попасть в объектив. Когда же долгое время не фотографирует, то все вместе просят: «Дзядзька, адби нас».

 

 

Один мальчик лет 8-9-ти имел нагрузку: у него на спине сидел младший брат. Это было, видимо, нелегко, но братья всюду успевали за нами. Втянув голову, с которой все время ползла капля пота, старший трусцой бегал целый день, и когда младший съезжал по спине вниз, останавливался, чтобы тот снова взобрался.

 

 

Деревни Большое и Малое Малешево прошли пешком. Далее на конях РВК поехали через Озеряны на Тонеж. Оттуда пешком — в Букчу и Радиловичи. Из Радиловичей — снова в Букчу, оттуда болотом — на Млынище и Обзов, где, говорили, не было еще советской власти. С Обзова на Ричев и снова в Туров. Побывав в ближайших деревнях, мы собрались в самую далекую и глухую деревню всей Туровщины — Радиловичи. Нам в районе наговорили про эту деревню разных ужасов: доехать трудно, дорогнет, останетесь без еды, потому что есть нечего, да и весь народ там болен «на пранцы» (сифилисом), и поэтому надо остерегаться, чтобы самим не заболеть. Спать негде — у людей нет постелей. И так далее. Самым страшным показалось «пранцы», и мы решив ехать, постарались обезопасить себя. Набрали хлеба, колбас, консервов. Купили пива и две бутылки водки. Юзик, как доктор, набрал для дезинфекции сулемы. Вместе с нашей группой в том же направлении собиралась биологическая секция и языковеды. РВК дал своих лошадей. Был горячий летний день, когда мы выехали из Турова в Озеряны. Это недалеко, но, приехав туда, решили остановиться, чтобы накормить коня и перекусить самим.

 

 

Опасаясь, как бы не скисло, Калистрат вытащил одну бутылку и подал экономисту, — тот из деликатности отрицательно покачал головой: «Не могу!» Тогда бутылка перешла ко мне. Я немного отпил и отдал кучеру. Это было самым разумным. Тот взял бутылку двумя руками, вставил горлышко в свою пасть, и пока успели мы два раза взглянуть на него, бутылка опустела. Кучер даже закусывать не захотел. Он сразу приобрел бравый вид и пошел к соседней подводе, где начал хвалить своего коня и поносить всех других. Мы дружно поддержали его, говоря, что такого коня не найти нигде.

 

 

Зато и ехали же мы! Только деревья мелькали. Биологи — народ вполне порядочный — видимо, также прихватили какое-то «зелье», иначе поведение их кучера ничем не объяснишь. Он вдруг стал таким же гордым, как и наш, и хотя его пассажир был в шляпе и в белой манишке (что в значительной мере оскорбляло наши демократические чувства), начал посматривать на него сверху вниз. Выпив сам, кучер захотел напоить лошадей, а для этого нужно было спуститься в канал, проходивший вдоль дороги. Чтобы не тратить время, он поехал к каналу вместе с подводой и биологами. У тех поджилки затряслись, когда они увидели, с какого берега надо спуститься. Перепуганные ученые хватали свои банки, склянки, формалин, кричали, что они совсем не хотят закончить жизнь в грязном канале, но на кучера это не подействовало. Он гордо бросил: “Я за все отвечаю. Все будет хорошо”. В ту же минуту подвода с учеными, склянками, формалином и самим гордым кучером опрокинулась, и все оказались в канале.

 

 

— Вот черт, все-таки перевернулись! — сказал философ, первый встав на ноги. — А я же думал, что не перевернемся.

 

 

Биологам явно не везло.

 

 

Мы приехали в Тонеж под вечер и сразу же побежали фотографировать одну интересную хату, чтобы успеть захватить еще солнечный свет. Торопясь, кое-что забыли, и наш кучер поехал с бутылкой водки, всем запасом пива и даже сулемой. Ему, видимо, весело было ехать домой, а мы вынуждены были идти в страшные Радиловичи совсем «безоружными». Кстати, нас уже в Тонеже начали уверять, что не такой страшный черт в Радиловичах, как его малевали в Турове. Что в Радиловичах, кажется, представитель района еще ни разу не был, и потому нельзя сказать точно, что там творится.

 

 

Тонеж — самая лучшая деревня Туровщины, жители там наиболее культурные, а дальше пойдет совсем глушь. Наша цель забраться в эту глушь. Назавтра мы идем в следующую деревню Букчу, а к вечеру доберемся и до страшных Радиловичей.

 

 

Это большая деревня, крайний юго-западный пункт Беларуси. Недалеко на запад течет река Ствига, по которой проходит граница с Польшей, а на юг километров за 7 начинается Украина. В деревне был учитель — серый хмурый человек, отличавшийся от крестьян только тем, что ходил в сапогах и носил нижнюю сорочку, заправив в брюки, тогда как полешуки носят и нижнюю и верхнюю навыпуск. В Радиловичах в это время находился Михась Гринблат, когда-то артист театра Голубка, а позже студент-этнограф Ленинградского университета. Он собирал материалы для своей работы «Ковтун» и также объезжал Полесье. Михась жил здесь уже вторую неделю, был знаком с обычаями и мог нам рассказать, как однажды в это гиблое место приезжал представитель РВК. Дело было зимой. Начальник приехал на паре лошадей и приказал кучеру не распрягать их, а ожидать его перед самым крыльцом. Открывая дверь, он брался за лямку рукой, обернутой в полу длинного кожуха, в хате прикрывал рот рукой – все для того, чтобы — упаси Боже! — не подхватить сифилис. Побыв в хате минут десять, он выскочил и , вероятно, чувствуя себя уже покойником, приказал мчаться в Туров.

 

 

В действительности же все было не так уж и страшно. Больные в Радиловичах были – сифилис туда занесли поляки, когда деревня принадлежала им, но больных все знали, и они составляли небольшой процент населения. Действительно страшным в Радиловичах были грязь, блохи невиданных размеров, вши, болота, серая, тоскливая, дикая жизнь. Единственный человек в деревне, одетый в относительно современный костюм, резко выделявший его в толпе серых полешуков, был молодой парень.

 

 

Радиловичи как-то угнетали. Был июль — жаркое, солнечное лето, но все здесь и в эту пору было серым. Болото, лес, деревня. Люди, которые одеваются, едят, живут почти так, как во времена Всеслава Полоцкого. В такой сорочке, какую носят полешуки, тысячу лет назад был изображен киевский князь Святослав. Жизнь замкнута. Сколько помнят себя радиловцы, из деревни выехало только двое мужчин. Была война, революция. Все мужчины воевали, много чего повидали, но теперь никому не приходит в голову что-либо изменить в своей деревне. Там — особый мир, а здесь — Радиловичи. Тут все другое. Даже куры копошатся в лужах болота, как поросята…

 

 

Из Радиловичей мы пошли на Обзов. Дорог в том направлении не было совсем — только маленькие тропинки в лесу, а через болото вообще не было прохода, но этим летом, чрезвычайно жарким, оно подсохло. Наш проводник, кокой-то деревенский бродяга, вел нас через лес, подпрыгивая, напевая какие-то полешуцкие песни. Калистрат, прозванный «ученый фитиграфщик», рассказывал случаи из прошлой учительской жизни. Идя лесом, мы пытались нарвать ягод, которых здесь была тьма, но эта забава, оказывается, на Полесье может плохо закончиться. Из первого же куста выползла змея и , сказав нам свое, «С-с», юркнула под куст. Мы ее убили и стали более внимательно вглядываться в ягодник. Через пару шагов наткнулись еще на одну. Ее уже поймали, втиснув голову в расщепленную палку, и понесли с собой. Где-то за деревьями слышались женские голоса. Мы направились туда. Это были полешучки, собиравшие ягоды. Обуты в лапти, ноги в тряпках до колен. Ягоды собирали не руками, а «гребенкой» — что-то похожее на маленькую веялку. Мы хотели купить у них ягод, и наш экономист, несший змею, предложил натуральный обмен: ягоды за змею, и высунул еще живую змею вперед. Женщины, закричав, разбежались.

 

 

Местность удивительно бесплодная. Кругом болото. Сухая земля проглядывает маленькими пятнами, и эта земля — чистый песок. Рожь, овес, посеянные в поле, растут так редко, что, перейдя ниву, не потопчешь ни колоска. Если поле не засеяно, то оно просто пустыня. На брошенном поле изредка растут молодые хвои, но травы нигде не видно. И так почти до Турова.

 

 

За песчаными пригорками, за сухим лесом начинается лес болотистый, а за ним и чистое болото. Оно необозримо. Весной и осенью это совершенно недоступные места. Да и сейчас, горячим летом, тропинка такая, что я, оказавшись между купинами, начинаю вязнуть в болоте, и меня тянут за руки. Это событие тут же художественно оформляется, и, пока мы дошли до Обзова, я смог услышать составленный коллективно рассказ, как я тону в болоте. Незнакомые люди, слушая этот рассказ, недоверчиво вертят головой, делают большие глаза, а под конец хохочут. Едва заметной тропинкой доходим до хутора Млынище. На маленьком островке среди болот стоит старенький дом, около него сарай, колодец — и больше ничего. Сейчас лето. Горячий июль. Что же бывает в октябре, когда ежедневно кропит дождь, или весной, когда начинается паводок? А в старенькой покосившейся хате странным диссонансом всему окружающему обнаруживаем молодую женщину лет 20 удивительной красоты. Тонкое лицо, чудный нос и большие карие глаза. Вдобавок ко всему она ткет полотно на кроснах, которые с радостью ухватил бы любой краеведческий музей, — такие они примитивные, древние. Далекое прошлое, всюду забытое и покинутое, еще живет здесь. Уже вечереет, в хате сумерки, надо торопиться в Обзов, но наш «фитиграфщик» хватает свой аппарат и просит женщину — «спокойно». Долго ищет место, так как уже не хватает света, и в конце концов, нацелившись, считает: «Раз, два, три…» Фотография все же получилась невыразительная.

 

 

От Млынища до Обзова сплошное травянистое болото. Мы пробираемся, почти раздетые, высоко подвернув брюки. Последние лучи солнца, вот конец болота, лес, а в лесу Обзов. Таинственный, далекий Обзов, хотя от него до Турова километров 10-12. Хутор стоит на горке. Там две хаты, пара сараев и сеновал. Мы заходим в первую хату и видим женщину, лежащую на кровати. Здороваемся. Она молчит. Задаем вопросы. Она по-прежнему молчит, только смотрит на нас испуганными глазами. Ничего не понимая, выходим на улицу и натыкаемся на мальчика, который объяснил нам, что женщина «родиласа» — это значит: она недавно родила ребенка.

 

Ничего на этом хуторе нет. И утром мы расспрашиваем дорогу до Ричева — Турова. Идти нам теперь просто. Хозяин неделю назад ездил в Ричев на волах, и нам надо только идти по следам. Правда, дорогою будут броды, но их мало и они сейчас пересохли. Когда мы совсем собрались, к нам присоединяется красноармеец-пограничник, знающий местность. Идем редким болотистым лесом. Где-то в стороне кричат журавли, гуси. Дичи здесь сколько угодно, часто встречаются лоси, дикие кабаны, медведи. Броды, которых мы насчитали, кажется, восемнадцать, пересохли только в полесском понимании. Это значит, что утонуть там нельзя, но каждый брод глубиной до колен. Дорогою натыкаемся на двух стариков, пасущих в лесу коров. Это что-то совсем архаичное даже для здешних мест. Высокие, худые, с седыми бородами и лохматыми, видимо, годами нечесанными головами. Одеты в штаны и сорочку из такого полотна, которое даже тряпьем нельзя назвать. Сорочка — по-полесской моде — значительно ниже колен. Под поясами висят калитки — кожаные мешочки. Когда красноармеец потребовал документы, они, торопясь, вытащили из-за пазухи листки бумаги и показали их. И теперь жалеем, что не сфотографировали стариков. Вдоль дороги — канавы. В одном месте в канаве бултыхался взрослый человек с мальчиком, держащим топтуху.

 

— Дядька, что вы здесь делаете? — спросили мы.

 

— Рыбу ловлю.

 

— Какая же тут рыба?

 

— А вот посмотрите!

 

И дядька вытаскивает из торбы полуметровую щуку. Струмень, разливаясь весной, доходит сюда, и рыба, оставшись, живет в лесной канаве, где ее нетрудно выловить. Взглянув на такую рыбину, у нас разыгрался аппетит. Мы высказали хозяину желание съесть эту рыбу. Тот согласился, вылез из канавы, забрал топтуху и повел нас домой. Это был здешний лесничий. С такими перерывами мы только к вечеру добрались до Ричева, где и заночевали. Река Струмень, протекающая около Ричева, — глубокая, спокойная. Мы взяли чью-то лодку и пустились в плаванье. Полесская лодка изготовляется, как и все на Полесье, по тысячелетней традиции. Лодка выдалбливается из цельной осины. Дно круглое, скамеек нет. Один человек, посадив еще пару в лодку, легко гонит ее по реке, но она очень неустойчива. Небольшое движение в сторону, удар — и лодка перевернется.

 

Назавтра мы были уже в Турове, где давно беспокоились о нашей судьбе. Мы исчезли и не давали о себе знать. Был день Петра и Павла, в Турове — ярмарка. Надо было ехать домой, так как деньги заканчивались. В школе — суета. Кто писал записки, кто собирал гербарий, кто сортировал археологические материалы. Под вечер решили в связи с отъездом выпить и попеть. Я был откомандирован за водкой. Это было трудное задание, наступил вечер, и все магазины были закрыты. Я обошел минут за десять весь Туров, искал где только можно и не знал, что предпринять. Идти назад без выпивки было невозможно. Но в эту минуту в дверь ближайшего магазина кто-то постучал, я зашел туда и приобрел искомое. Подготовка к празднику в школе тем временем шла полным ходом. Парни, видимо, что-то заранее припрятали, так как глаза их блестели. В центре стоял огромный рыжий Алесь и дирижировал хором. Хор пел «Я тебя догоню, а ты меня не догонишь». Эту несложную песню отдельные группы начинали в разное время и тянули на разных нотах. У хорошо слаженного хора получалось удивительно похоже на пение канторов в еврейской школе. Наш хор слаженным не был. Много кричали, исполнители не жалели горла, но толку было мало.

 

Мой приход с «нарзанчиком» вызвал энтузиазм. Наш командор наливает себе и пьет, приглашая и старейшего участника — профессора Бузука. Тот упирается, но в конце концов выпивает, и тут же настраивается на лирический лад. Наша школа теперь похожа на пристанище разбойников.

 

Кто-то сообщает, что на Припяти почти у самой границы рыбаки ловят рыбу. Стоило бы туда съездить и нам. Около школы протекает приток Струмени, болотистый, но лодки проходят. В нашем распоряжении две лодки. Через минуту мы тихо отталкиваемся от берега, проплываем под низким мостиком и попадаем в Припять. Припять глубокая и быстрая, против течения грести трудно, но нам торопиться некуда. Чудесная ночь! Ветра нет, река гладкая, ровная, блестит под луной, как металлическая. Все притихли. Впереди что-то чернеет. Это большой остров, весь заросший лозой, ивами, осокой. Нам кажется, что мы отъехали уже далеко, а рыбаков все нет. Неизвестно, где они сейчас. Наши лодки разъезжаются. Какая-нибудь разыщет. Если найдем мы, будем стрелять, если встретит другая — они закричат совой.

 

Юзик Лагун прикладывает руки ко рту, и дикий крик совы несется над рекой. Обогнув остров, вновь встречаемся, а рыбаков нет. Советуемся, что делать, и решаем плыть дальше. В конце концов нашли. На берегу горит огонь. Возле огня дед. Один конец невода находится на берегу, второй везут на лодке в Припять. Рыбаки на берегу останавливаются и смотрят: что за люди, чего притащились за полночь.

 

Из нашего окружения выступает мозырский оратор Янка Колодкин и произносит речь. Рыбаки узнают, что мы из Менска, ученые люди. Приехали сюда на Припять посмотреть, как живут полешуки, и помочь им. Немножко неловко от этой речи: чем можем мы помочь практически? Ничем. Рыбаки, видимо, придерживаются такого же мнения, но чтобы хоть как-то использовать нашу энергию, предлагают помочь вытащить невод на берег. За исключением пары скептиков, все хватаются за веревку. Но пыл скоро угасает: веревка скользкая, невод тяжелый, нужно стараться изо всех сил. Вскоре веревку бросает один, второй, а после все стоят на берегу и смотрят, как медленно подходит к берегу мотня. Потревоженная река переливается серебром. Улов небогатый. Рыбаки снова садятся в лодку и плывут на середину реки. Наблюдать это уже неинтересно, хочется спать. Мы залезаем в курень. Там горит огонь, на низких нарах — сено. Кто-то начинает жарить на рожне сало. Пахнет очень аппетитно. Светает, пора домой. Надо еще успеть на ярмарку. Покупаем у рыбаков рыбу, садимся в лодку и возвращаемся. Слипаются глаза — так хочется спать. Чтобы разогнать сон, останавливаемся искупаться. Холодная вода бодрит. Ах, как приятно прыгнуть в ранние волны Припяти, а потом, выйдя на берег, побежать с кем-нибудь наперегонки.

 

 

В церкви звонят колокола. Начинается ярмарка. Пора домой. Чистить рыбу поручается девчатам. Гисак вызывается быть поваром. Он подвязывает фартук, разводит огонь, уверенными жестами бросает на сковороду масло, рыбу. Все остальные не умеют и не желают этим заниматься, но умеют хорошо кушать. За огромным столом, как только явится со сковородкой Гисак и сыпанет в миску рыбу, она моментально исчезает. Эта веселая работа прерывается каким-то диким криком с улицы. Видимо, случилось несчастье, и несколько человек бросаются к двери, но она распахивается сама, и на пороге появляется персонаж из «Тараса Бульбы», ближайший родственник евреев, прятавших когда-то Бульбу в Варшаве. Тощий общипанный еврей с длинной бородой и нервными глазами. Шапка в руках. Глотая воздух, он осматривает наши встревоженные физиономии и кричит: «Господин пгофессог, господин пгофессог!» Завидев Алеся, бросается к нему. «Пгофессог» — это и есть Алесь. У Алеся, как всегда, каменное лицо, суровый взгляд. Сразу видно, что это наш начальник. Он в предчувствии несчастья. Еврей, подбежав к нему, подскакивает почти до потолка, машет во все стороны руками и кричит, что ему недоплатили десять копеек.

— Что?

— Господин пгофессог! У меня ели ваши студенты, и я неверно подсчитал плату. Они ушли и недоплатили десять копеек.

— М-м-м!

Королевским жестом Алесь достает гривенник и подает торговцу, тот склоняется, выражая благодарность, и исчезает.

 

Сенсация! Такого происшествия у нас не мог бы выдумать и Юзик.

Целый день после этого мы еще бродим, фотографируем рынок, крестьян, нищих, туровские церкви, записываем, беседуем. Хочется в последний день надышаться побольше Полесьем. Это все же край, куда я мечтал попасть уже 10 лет.

Вечером мы сядем на пароход и, возможно, больше не вернемся никогда.

Покупая билеты, я для семи человек взял не до Мозыря, а до Киева. Своих денег у нас немного, но дорога была бесплатной — еще в Менске были выписаны литеры «Киев — Менск». Для нас это была единственная возможность попасть в Киев.

Навсегда осталась в памяти Туровская экспедиция. Она была хорошо организована и оказалась самой плодотворной.

Мы хотели посмотреть пограничный, глухой, «архаический» район Полесья.

Все российские писаки, рассказывая о бедности и никчемности Беларуси, всегда приводили в пример Полесье, хотя это небольшой район, а в экономической жизни его участие еще меньшее, чем в географическом смысле. На Полесье был ковтун — единственное, чем известно Полесье во всем мире, там множество болот, туманов, дикости, ведьм.

Рядом расположена процветающая Слутчина, но ей не уделялось и десятой доли внимания по сравнению с Полесьем. Почему так? Надо было показать, что мы несчастные, бедные, никчемные. Теперь мы побывали там сами, прошли, посмотрели. Это было лишь беглое знакомство. Мы не имели соответствующей подготовки, не видели многого из того, что следовало бы увидеть, но, безусловно, ехали назад обогащенные. Все было иначе, чем в книгах. Наиболее точно описал Полесье, безусловно, Якуб Колас. Тихий лиризм его ранних рассказов наиболее соответствует этому краю.

Полесье серое, хмурое. В нем нет радости — может быть, она и есть, но нужно уловить ее, привыкнуть, ибо мы, люди новые, смотрим на все по-своему.

Впечатление, что это край пасмурный, серый, у меня с каждым новым приездом на Полесье усиливалось. Особенно резко ощущалась грань между Полесьем и Слутчиной. Полесье — сплошная равнина. Разве что в Мозыре как-то неожиданно посреди болот появляются возвышенности. Лес разнообразный: сосновый, дубовый, смешанный, болотный, где деревца растут чахлые, редкие, но повсюду полесский лес имеет своеобразную физиономию. Здесь все большего размера и опять-таки более серое.

Лес бесконечно огромен, и даже теперь, когда сохранились его остатки. Бродя по полесским лесам, я припомнил, что не так давно прочитал у Максимова: «Пишут, будто бы вырубаются белорусские пущи. Чудаки! Разве можно вычерпать шапками Днепр. Разве можно вырубить белорусские леса». А вот выходит — можно. Даже еще как можно. От леса остаются одни только щепки. Так почти везде по Беларуси, а здесь на Полесье менее заметны результаты уничтожения лесов. Лес стоит темный, мрачной стеной. Деревни, поля теряются в полесских лесах и болотах. Осушать болота тогда за Припятью еще не начинали, и они со времен Геродота изменились мало.

Могучи полесские реки. Мы не богаты реками, а в центральной части у нас только речулки. Помню, как два года спустя мы были у Лысой горы и всматривались в два родничка. С одного начиналась река, текущая в Балтийское море, а с другого — в Черное. Это на расстоянии двадцати шагов. А тут — Припять, Струмень, Ствига, почти все сливаются у Турова.

Богато Полесье водой.

Во всех учебниках и научных трудах можно прочитать, что у полесских рек течение тихое, берега низкие, весной они разливаются на десятки километров. Последнее соответствует действительности, но написать, что течение тихое, мог только человек, ни разу не бывший на Припяти.

Ореса, Птичь в нижнем течении действительно тихи, но не Ствига, и тем более Припять.

В этой «тихой» реке вода пенится, лодка далеко относится в сторону. Водовороты кружатся в ней. Там, где Припять впадает в Днепр возле Чернобыля, она шире Днепра. Мелких рек по правому берегу Припяти, кажется, нет.

Какие-то силы влекли сюда человека в прошлом. Историк в будущем должен иметь в виду, что в эпоху каменной культуры эту землю «густо» населял человек, что у него уже были налажены торговые отношения, а позднее, во времена формирования княжеств, здесь проходил торговый путь, давший жизнь таким городам, как Туров, Пинск, Мозырь.

Туровское Евангелие — показатель культуры Туровщины. Земля кормила людей хлебом. Леса и реки давали мясо, рыбу, оружие, одежду, товар для обмена или продажи.

Теперь на весь большой район, исключая Туров, только три большие деревни — Тонеж, Радиловичи и Букча.

Первое, что бросается в глаза в полесской деревне,— это чернота. Крыши обычно крыты «торчицами» — досками, чаще всего не распиленными, а расколотыми топором. Хотя леса и достаточно, однако за время революции мало кто поставил себе новую хату, зато попадается много хат, построенных давно, в прошлом веке; есть и такие, на строительство которых не ушло и кусочка железа.

Разумеется, мы спрашивали, почему это люди не ставили себе хороших хат, и услышали очень странный ответ: сами полешуки не умеют строить себе жилье. Все делают чужие мастера, и поскольку этих мастеров заполучить тяжело — дорого или вообще их нет, то люди живут в старых дырявых хатах. Многие дома выглядят очень неаккуратно. Когда строили дом, то клали в сруб бревна разной длины. Так оно бывает везде, но везде, построив дом, угол ровняют и спиливают, для некоторых полешуков это не закон. В стене одно бревно нормальной длины, а другое торчит на метр на улицу, третье — на полметра и т. д. То же самое и с торчицами. Торчицы одной стороны крыши подравниваются под другие и, следовательно, должны быть ровными, но самый верхний пласт похож на старую сломанную гребенку. Хате уже пятьдесят, столько же хозяин смотрит на эту крышу и не выкроит полчасика, чтобы подровнять доски. Оправдания все те же: сами не умеем. Обычно на крыше — две трубы: одна от печки, другая от «каминка». От печки — кирпичная, а от «каминка» — деревянная. Возле домов заборов почти нет, и скот разгуливает свободно. Внутри убранство хаты еще хуже, чем снаружи. Справа от двери большая печка, в которой готовят еду и которую топят зимой. Печки-голландки, или по-полесски грубы, встречаются редко. От печки до противоположной стены тянутся нары — «пол». Грубо сбитая кровать — тоже редкость. На нарах спит вся семья. Старые еще ложатся на печи. Как правило, на этом «полу» нет и признаков постели. Ни сенника, ни подушки, ни одеяла. О простынях здесь и не слышали. Кое-где на полу лежат сплетенные из аира маты. Утром они скручиваются и складываются. Накрываются тем, что носят на себе. Кожух на Полесье встречается редко, и поэтому накрываются обычно свитками, жакетками.

Напротив нар в углу стоит стол, а около него вдоль стен — лавы. Всё самой грубой работы. Табуретки, тем более стулья, попадаются крайне редко. Пол земляной или из досок, всегда грязный. Ни шкафа, ни сундука нигде не видели. Только последние бедняки жили у нас так, как жило всё Полесье в 1927 году.

В хате четыре окна. Два на улицу, два в стене напротив дверей. Стена, вдоль которой идут нары, — глухая. Окна маленькие, рамы вставлены наглухо, никогда не открываются. Двойных рам почти нигде нет, и зимой окна замерзают. Воздух в доме тяжелый, кислый. Особенно тяжелый воздух был в Радиловичах. В воскресенье мы зашли к одному хозяину посмотреть, как он живет. Хозяин в длинной посконной сорочке и таких же штанах сидел на нарах и о чем-то думал. По столу ходила курица. Она загадила стол, но хозяин не обращал на это внимания. В печи не топлено, хата не метена. Веник валялся на полу — хозяйка спозаранку ушла по ягоды, на вопрос, почему в хате так плохо пахнет и почему хозяин не проветривает ее, он удивился: «Разве плохо пахнет!» От всей его фигуры несет апатией.

Единственное, чем украшают полешучки свою хату — это газеты, расписаные краской разными узорами. Орнамент растительный — украинский. Эти газеты вешаются под образами и создают единственное в хате светлое пятно. Срывая газеты для музея, я с удивлением обнаружил, что одна из них на армянском языке. Каким образом она попала сюда?

Хозяйственные постройки сделаны еще хуже, чем хата. Амбар и сарай встречаются редко. Действительно, зачем они, если все равно хранить нечего. Чаще строится «истёпка» — комбинированная кладовка и подвал. И почти в каждом дворе — хлев — «хлёв», сложенный из тонких жердей, плохо подогнанных друг к другу. Крыша из камыша, но чаще на латы набрасывают солому и прижимают ее сверху молодыми сырыми березками и осинками. Все это ничем не прибивается, ничем не привязывается. Разумеется, что сквозь такую крышу течет, а сильный ветер ее разбрасывает. Полесье не умеет делать соломенных крыш.

Большинство населенных пунктов выстраивается вдоль одной сельской улицы, но есть и такие, как Малешово — беспорядочная кучка строений, разбросанных как попало. Хата одного упирается в сарай другого, поперек стоит хата третьего. Нет даже намека на улицу. Деревня расположена недалеко от Припяти. Весной вся местность заливается водой, и потому дома строятся на высоких дубовых подпорках и подсыпаются землей. Когда разливается река, у каждого порога образуется свое озеро. Даже к соседу можно добраться только на лодке. Лодка лежит перед каждым домом.

— А как же ваши дети? — поинтересовались мы.

— Э, дети у нас плавают, как утята,— ответили малешовцы.

Все полесские деревни без зелени. Это правило без исключения. Ни дерева, ни кустика, ни цветочка. Тех палисадников, украшающих дома на Слутчине или Менщине, — нигде не сыщешь. В Букче один местный революционер развел сад. Около самого дома посадил две груши и одну яблоню. Не полагаясь на честность соседей, он огородил сад крепким забором, верх которого возвышался над самой высокой грушей. Жерди были подогнаны так плотно, что невозможно просунуть между ними руку. Мы сфотографировали этот полесский оазис и начали спорить: собирает в саду урожай сам хозяин или все же соседские дети. От хозяина узнали, что отрясают дети.

В Мозыре же растут орехи и виноград.

Сейчас Полесье принадлежит Беларуси, но на него претендуют и украинцы. Все украинские топографические издания нашего времени при определении границы Западной Украины ведут ее по левому берегу Припяти, «захватывая» все Полесье. Только современные политические условия не позволяют Украине поставить вопрос об украинском характере всего Полесья. Если бы Полесье раньше не входило в состав Менской губернии, то не быть бы ему в составе Беларуси.

Житель Полесья никогда не называет себя белорусом или украинцем. Он — полешук. Нас же, белорусов, полешуки до сих пор называют литвинами, а край — Литвой. Так мне подробно объяснили полешуки из-под Князь-озера.

В этнографическом смысле белорусское Полесье — это отдельная единица, переходная от Беларуси к Украине. В «полесском» языке сплошь слышно оканье: «корова», «вода», такое же выразительное, как у северного русского человека, и более выразительное, чем у украинцев, но одновременно всюду слуцкое саканье: «разбіўса», «паваліўса», «падняўса», «дзеканье», характерное для белоруса, твердое «р» и общее произношение резко отличаются от украинского. Нет и общей мягкости украинского языка. Такая же смесь и элементов материальной культуры., или, вернее, переходность. Лучше всего это заметно в районе Князь-озера. Дзяковичи — деревня чисто полесская, Межевичи — километров восемь от Дзяковичей — слуцкая. Межевичи — чисто белорусская деревня. Дзяковичи — чисто полесская, в Межевичах соломенная крыша, сад и цветы возле дома, аканье. В Дзяковичах — торчицы, чернота, ни деревца.

С другой стороны Полесья, возле Овруча, на Украине, опять обстановка меняется. Черные полесские хаты там обмазываются глиной и белятся. Крыша соломенная, и вся хата имеет характерный вид гриба. Мужчины-полешуки ходят в лаптях, а украинцы в сапогах. Кожухи и свитки у полешуков особенного фасона. Но много чего и украинского. Орнамент вышивок у девушек на фартуках, сорочках и на платках — растительный, а не геометрический, белорусский. Газеты в углу хаты разрисованы в украинском стиле. Девушки, когда щеголяют, обувают не ботинки, а большие тяжелые сапоги.

 

Полесье еще не родило своего идеолога. Когда он найдется, то найдутся и последователи.

Наш экскурс по Полесью был коротким, мы только взглянули на него, не почувствовав, чем живет этот народ, потому и описывать приходится поверхностные наблюдения, свои личные впечатления.

Как и все люди, полешуки очень разные. Есть высокие и низкие, есть сильные и слабые, больные и здоровые. Преобладают высокие, коренастые, здоровые, хмурые мужчины и такие же женщины. Молодых, пышущих здоровьем лиц почти совсем нет. За все время мы видели только одну такую девушку в Тонеже — Мелаху Журавскую. Молодежи на Полесье почти не видно, это результат ранних браков. Девушка выходит замуж в 16—18 лет, двадцатилетняя — уже переросток. Парни женятся в 18-20 лет. За очень редким исключением, в армию идут уже женатые. Поэтому и нет на Полесье в деревнях молодежи, есть либо подростки, либо женатые, которым уже не до гуляний. Нету и гуляний молодежи, хотя песни вечером слышатся часто.

Одеваются полешуки преимущественно в свое самотканое полотно. Сорочек из магазинов я не видел. Магазинные верхние рубашки попадаются довольно часто. Только на голове обязательно купленная в магазине шапка.

Самотканое полотно очень грубое. Белье из него должно резать тело. Тонкое, артистично вытканное полотно я видел только однажды, это был «повойник» Текли Точило. «Повойник» перешел в Государственный музей в Менске.

Мужчины летом одеты в брюки и сорочку. Иногда на нижнюю сорочку надевается еще одна. Брюки, как правило, из самотканого полотна, сорочка никогда не заправляется в брюки. Шьется она очень длинной, до колен и ниже. Часто перед сорочки — «пазуха» — и манжеты вышиваются, не только у молодых, но и у пожилых. Верхняя сорочка обычно из магазинного корта или сатина. Она значительно короче нижней.

Босиком взрослый полешук ходит крайне редко. Большинство обуто в лапти собственного изготовления. Юфтевые сапоги встречаются редко. Зимней одеждой полешук обеспечен слабо, есть рыжие суконные свитки.

Рубашка подвязывается узеньким ремешком, на котором у стариков висит «калитка» — мешочек с табаком и трубкой, а у некоторых болтается еще и нож.

Женщины, особенно девушки, одеты еще более форсисто. Их праздничная одежда пестрая, преобладает покупное. Кажется, что повсюду вышивка. Даже если женщина одета в самотканое, то оно цветное, а не однотипное серое, как у мужчин. Юбка из магазинного, сорочка, рукава которой вышиты, поверх сорочки — кобат (корсет). Он плотно облегает фигуру женщины. Несколько кобатов я видел сшитых из парчи. На голове — платок. Спереди еще — фартук. У девушек и фартук, и платок вышиты цветами.

Ноги босые или в сапогах. Женщины лапти носят несравненно реже, чем мужчины.

Дети бегают в самой разнообразной одежде. Мальчики чаще в полотняных штанах и сорочке, а девочки — в одной сорочке. Мальчиков-подростков в одной сорочке совсем не видно. Мода, когда парень до самой свадьбы ходил в одной сорочке, видимо, уже прошла.

Относительно гигиены о полешуках сказать ничего хорошего нельзя. Это относится ко всем местностям.

Белорус вообще не часто моется, но здесь, на Полесье, это принимает дикие размеры. На весь район нет бани, и люди моются как придется. Летом еще куда ни шло, так как воды хватает, но зимой значительно хуже. Мыло — чрезвычайная редкость. Белье моют в луге — горячей воде, которую процеживают через пепел как и у нас. Разумеется, что без мыла хорошо вымыть ни белье, ни себя невозможно.

В Радиловичах мы увидели девочку, грязнота которой превосходила даже все полесские нормы. «Тетка,— спросили мы у ее матери,— моете ли вы когда-либо свою дочь?» Мать, хлопотавшая у печи, флегматично взглянула на свое потомство и ответила: «От, когда идет дождь и в канаве есть вода, то она моется, а если нет воды, то где же мыться». Рассматривая поникшую, серую фигуру матери, ее нищенское жилье, мы ничего не сказали. В другой раз мы в тех же Радиловичах беседовали относительно чистоты с несколькими женщинами. «Часто ли вы моетесь?» — спросил Юзик. Бабы переглянулись.

— Я каждое воскресенье,— сказала самая форсистая из них, но соседки тут же разоблачили ее.

— Так уж и каждое воскресенье, какая же ты чистая!

И та вынуждена была признаться, что раз в неделю выпадает мыться не всегда. Если в воскресенье идешь в ягоды или занята какой-либо другой работой, то помыться не всегда успеваешь.

Это было летом 1927 года.

Местное еврейское население более активное, но им у нас никто не занимался.

Когда мы шли из Мелешева, подвязанные широченными красными полешуцкими поясами, на мосту встретили туровских «львов», совершающих за местечком вечерний променад.

Один из этих франтов, гордо откинув голову назад, взглянул сверху на нас и сказал: «Типичные малороссы».

—Типичный дурак,— ответили мы ему, безмерно удивив его этим. Видимо, он еще не слыхал, что в Турове осели «артисты».

В Мозыре мы сделали краткий отчет. Со сцены летнего театра отчитывался Алесь Аниховский. Внизу сидели мозырьские рабочие, учителя и др. Назавтра мы поплыли пароходом в Киев, а остальные члены экспедиции поехали домой.

Закончилась наша вторая, наиболее интересная экспедиция. Мы на пароходе переживали все еще туровские события и планировали, куда поедем в следующем году.

 

Цедровский

Коршунаў А.Ф. Успаміны Яна Цадроўскага // Беларуская літаратура. Вып. 5. Мн., 1977. С. 154-167.

 

Мемуарная літаратура Беларусі XVII ст. істотна пашырае нашы веды пра гісторыю роднага краю. Гэта адна з цікавейшых старонак нацыянальнай літаратурнай спадчыны. Але разам з тым яна, на жаль, яшчэ далёка не ўся ўведзена ў сучасны навуковы ўжытак. Многія з мемуарных помнікаў, якія былі выяўлены і апублікаваны яшчэ ў мінулым стагоддзі, сёння ўжо забыты і нават малавядомы для спецыялістаў. У ліку такіх помнікаў гістарычна-мемуарнай літаратуры XVII ст. цікавымі для нас з'яўляюцца прыватныя ўспаміны Яна Цадроўскага, прадстаўніка сярэдніх слаёў шляхецкага саслоўя, якое рабіла тады палітыку і нярэдка само было ахвярай гэтай палітыкі.

 

Ян Цадроўскі паходзіў з сям'і рэфармацыйнага евангеліцкага веравызнання, якая жыла на тэрыторыі сучаснага Салігорскага раёна Мінскай вобласці. Нягледзячы на тое, што ён не вылучаўся знатнасцю свайго паходжання і не займаў ніякіх дзяржаўных пасад, яму як прадстаўніку шляхецкага саслоўя неаднойчы даводзілася выконваць функцыі дэлегата ад Мінскага ваяводства ў крымінальных судах у Трыбунале Вялікага княства Літоўскага, быць дэпутатам у скарбны Трыбунал, паслом у сейме Рэчы Паспалітай і нават прымаць удзел у абранні караля Міхала Вішнявецкага. Жывучы ў бурныя часы, калі Рэч Паспалітая падвяргалася ваенным выпрабаванням на сваю дзяржаўную моц і ледзь не стала здабычаю магутных суседзяў, Ян Цадроўскі мусіў быць не толькі сведкам, але і непасрэдным удзельнікам некалькіх важных ваенна-палітычных выпадкаў. Так, у прыватнасці, па даручэнню земскай шляхты ён у 1656 г. ездзіў у Друю да рускага цара Аляксея Міхайлавіча са скаргаю на ваяводу Арсеньева, што той не лічыцца з правамі і прывілеямі мясцовай шляхты. У 1658 г. прымаў удзел у няўдачнай змове супроць маскоўскага войска ў Мінску, у пагроме рускага атрада ў Камянях Харэцкіх і некаторых іншых акцыях. I таму натуральна, што яго аўтабіяграфія ў такіх выпадках дае яркую ілюстрацыю таго, якім быў тагачасны стан роднага краю, якім быў лёс простага люду.

 

Па характару свайго зместу ўспаміны Яна Цадроўскага — гэта перш за ўсё сямейная хроніка, у якой галоўнае месца адведзена падзеям уласнага жыцця. Тады, бадай, не было такой шляхецкай сям'і, не кажучы ўжо пра магнатаў, якая не вяла сваіх так званых фамільных дыярыушаў. А ў іх яна заносіла запісы не толькі пра пасеў і збор збожжа, пра паездкі з зернем і сплавам у Гданьск або з лёнам у Крулявец, але і важнейшыя здарэнні ў краіне. У сем'ях жа больш заможнай шляхты, асобы якой уплывалі на лёс краіны сваёй службовай пасадай, парадай або зброяй, тады нават лічылася грамадзянскім абавязкам на працягу ўсяго свайго жыцця, дзе і ў якой бы сітуацыі яно не праходзіла — на войнах ці сеймах, запісваць амаль што кожны дзень сучасныя ім важнейшыя падзеі, якія тычыліся не толькі іх саміх, але і ўсёй краіны. Вядома, што ў такіх выпадках шляхта не абмінала ў сваіх дыярыушах пахваліцца ўласным родаводам, весці запісы нараджэнняў, заручын, шлюбаў сваіх дзяцей, смерці родных і знаёмых ім людзей, прыватных тых або іншых здарэнняў. Яна імкнулася напісаць аб сваіх знаёмствах, даць характарыстыку тых асоб, з якімі ёй даводзілася мець справу, а часам і падаць цікавы малюнак нацыянальных звычаяў свайго і іншых народаў. Усе гэтыя прыкметы фамільных дыярыушаў надзвычай ярка праявілі сябе і ва ўспамінах Яна Цадроўскага.

 

Нягледзячы на тое, што сямейная хроніка Яна Цадроўскага пануе над усім іншым матэрыялам, у ёй аўтар хоць і не багата, але ўвязвае ўласнае жыццё з жыццём тагачаснага грамадства. I гэта надае ўспамінам Яна Цадроўскага грамадскую значымасць. Яны чытаюцца з захапленнем, а ў пэўных сваіх месцах і як мастацкі твор. Так, у прыватнасці, аўтар вельмі ярка намаляваў жахлівы малюнак голаду, які прыйшлося перажыць яго землякам у 1657 г. Цяжка сказаць, ці быў знаёмы Ян Цадроўскі з дыярыушам Іосіфа Будзілы, удзельніка польскага паходу ў Маскву часоў рускай смуты. Але іх малюнкі голаду так ідэнтычны ў сваіх дэталях і фарбах, што ствараецца ўражанне, быццам бы яны напісаны адною рукою. З не меньшай цікавасцю чытаюцца і тыя месцы ўспамінаў Яна Цадроўскага, дзе ён паведамляе пра сваю місію да рускага цара Аляксея Міхайлавіча, або пра тое, як, нягледзячы на сваю інертнасць у палітычных адносінах, быў уцягнуты ў шляхецкую змову ў Мінску супроць царскага войска і потым мусіў ратавацца ўцёкамі ў Літву. З цікавасцю чытаюцца яго ўспаміны аб тым, як узбунтаваліся даведзеныя да голаду і адчаю сяляне і якую шкоду яны нанеслі яму самому.

 

Свае ўспаміны Ян Цадроўскі заканчвае расказам пра трагічную сцэну пагрому баптыстаў у Вільні, арганізаваную езуітамі 3 красавіка 1682 г. Не менш цікавымі шмат у якіх адносінах з'яўляюцца тыя старонкі гэтых успамінаў, дзе мемуарыст дзеліцца сваімі ўражаннямі аб двухразовай паездцы ў Галандыю, а адтуль у Францыю і Англію. Яго досыць сцісла выказаныя назіранні вельмі трапныя. Яны вылучаюцца сваёй мастацкай дасканаласцю, што сведчыць аб таленавітасці аўтара запісаў.

 

Пры ўсім тым, што ўвага мемуарыста галоўным чынам звернута на падзеі і факты сямейна-бытавога жыцця ўласнай асобы, успаміны Яна Цадроўскага, напісаныя ў дыдактычных мэтах для сваіх дзяцей, выходзяць з гэтых вузкаутылітарных рамак. Яны ў пэўнай ступені даюць нам зразумець псіхалогію тагачаснай сярэдняй і дробнай шляхты і яе паводзіны ў тых канкрэтна-гістарычных умовах грамадскага жыцця. Аўтар не паказвае таго, як ён выконваў свае службовыя даручэнні, але эатое ён не забывае даць іх пералік. Разам з тым зазначаў, што яму часам паміма яго ўласнай волі прыходзілася выконваць гэтыя даручэнні ад імя Мінскага ваяводства, і падкрэсліваў, што піша ён пра сваю дзейнасць для таго, каб яго дзеці ведалі, як ён сумленна «служыў свайму ваяводству і мілай Айчыне».

 

Аўтабіяграфічныя запісы Яна Цадроўскага яшчэ ў сярэдзіне XIX ст. былі шырока вядомы ў рукапісных спісах у Навагрудскім павеце. Напісаны яны на польскай мове, якая тады ў прадстаўнікоў шляхецкага саслоўя выконвала функцыю літаратурнай мовы.

 

Першая публікацыя успамінаў Яна Цадроўскага была зроблена ў 1855 г. у органе Маскоўскага таварыства гісторыі і старажытнасці расійскай — у «Временнику» (гл. кн. 23, раздзел «Рознае», стар. 13—33). Ажыццявіў яе Іосіф Малышэвіч, які служыў у той час пробашчам на Беласточчыне. Гэта публікацыя тэкста пададзена на польскай мове і ў перакладзе С. Б. Шадурскага на рускую мову, праўда, пераклад недасканалы. Загаловак яна мае такі: «Записная книга Яна Цедровского, собственноручно писанная, памятник исторический XVII в., найденный кс. Иосифом Малышевичем, магистром богословия, почетным корреспондентом Императорской публичной библиотеки». Польскі тэкст успамінаў пададзен там у падрадкоўі. У 1856 г. звесткі пра гэтыя аўтабіяграфічныя ўспаміны Яна Цадроўскага падаў Юліан Барташэвіч у «Бібліятэцы варшаўскай» за ліпень месяц, дзе ён пераказаў змест успамінаў мемуарыста і ахарактарызаваў ступень іх вартасці. Нарэшце ў 1859 г. іх выдаў на польскай мове ў Вільні Міхал Балінскі (гл. «Pamiętniki historyczne», стар. 141—152). I хоць крыніца гэтай публікацыі не агаворана, тэкстуальная зверка яе з публікацыяй I. Малышэвіча паказала іх абсалютную ідэнтычнасць. Розняцца толькі загалоўкі. У М. Балінскага тэкст называецца так: «Pamiętnik Jana Cedrowskiego własną jego ręką spisany u XVII wieku». Названыя публікацыі ўжо даўно сталі бібліяграфічнай рэдкасцю, а таму наспела неабходнасць у новай публікацыі ўспамінаў Яна Цадроўскага як у арыгінале, так і ў перакладзе іх на беларускую мову. Прапануемы ўвазе чытачоў наш пераклад падаецца з нязначнымі скарачэннямі тых месц, дзе гутарка ідзе пра няўдачныя нараджэнні дзяцей у сям'і мемуарыста, і зроблен ён па тэксту, надрукаваным М. Балінскім.

 

УСПАМІНЫ ЯНА ЦАДРОЎСКАГА, ЗАПІСАНЫЯ ЯГО ЎЛАСНАЮ РУКОЙ У XVII СТ.

 

Я, Ян Цадроўскі, нарадзіўся 3 сакавіка 1617 г. у адным часу разам з маім братам панам Стэфанам Цадроўскім ад бацькі пана Яна Цадроўскага і маці пані Софіі Цёлкаўны Камароўскай у Пагосце[1], якое ляжыць за Слуцкам у трох мілях[2].

 

У 1631 г. бацька наш дабрадзей паслаў нас абодвух у Крулявец[3] вывучаць там у акадэміі нямецкую мову і навукі, дзе я адразу ж па прыездзе туды паламаў сабе мармуровым сталом галёнку правай нагі і праляжаў там на самавылячэнні паўгода.

 

У 1635 г. для прадаўжэння навукі паслаў нас абодвух дабрадзей бацька наш у Кракаўскую акадэмію.

 

У 1637 г. дабрадзей бацька мой аддаў мяне на службу да князя ягамосці пана Багуслава Радзівіла, які ў той час быў вялікім харунжым Вялікага княства Літоўскага. З ім я пабываў у чужых землях, куды мы спачатку ехалі з Гданьска да Штэціна[4] па Паморскай зямлі і праехалі праз усю Гальштынію ў напрамку на Любек[5] і Гамбург[6], якія ляжаць за Зундам[7], аж да Зунда[8] (дасяглі.— А. К.), горада дацкага караля; там мы бачылі дацкага караля Хрысціяна IV[9]. Адтуль ехалі сушаю да Амстэрдама, а ўсе грузы плылі морам.

 

Ягамосць князь затрымаўся ў Фрызіі, г. зн. у Гронідзе і ў Франікеры, а потым у Утрэхцкай акадэміі, да якой 7 гадзін язды ад Амстэрдама. Выехаўшы з Утрэхта, мы ехалі сушаю да Мідэльбурга, а потым морам да французскай крэпасці Кале, адтуль па сушы да Парыжа, галоўнага горада Францыі. У Францыі ў той час быў каралём Людовік XIII[10], бацька цяперашняга караля Людовіка XIV[11], які сваімі бязбожнымі ўчынкамі губіць нашу айчыну, змовіўшыся з туркам.

 

У Парыжы князь ягамосць пражыў месяцаў 7, потым падарожнічаў па ўсёй французскай зямлі аж да граніц Італіі. У гэтым падарожжы і я быў разам з ягамосцю князем, а другая частка моладзі заставалася ў Парыжы.

 

Пасля таго, як ягамосць князь вярнуўся з падарожжа па Францыі і пабыў у французскага караля, якому даваў сваё паручыцельства за Яна Казіміра[12] (на той час польскага каралевіча, што знаходзіўся ў французскай турме), ён паехаў сушаю ў размешчаны на беразе мора французскі горад-крэпасць Кале. А адтуль цераз праліў накіраваўся ў англійскі порт Дуўр, дзе ўся моладзь і чэлядзь заставалася сядзець на месцы, а я ездзіў з князем ягамосцю аж у Лондан, галоўны горад Англіі.

 

Там жа княжа ягамосць быў у англійскага караля Карла[13], таго самага, якому потым яго ўласныя падданыя ўчынілі суд і адсеклі галаву.

 

З Англіі князь зноў вярнуўся ў Галандыю і знаходзіўся ў Утрэхце. Потым князь ягамосць адправіў частку моладзі з Галандыі ў Літву, разам з якою паслаў і мяне для нагляду за ёю.

 

З Галандыі ў Гданьск мы прыплылі па моры, а потым на ботах накіраваліся ў Крулявец. Там перад самым замкам (на месцы, сапраўды фатальным для мяне) я быў цяжка паранены ў галаву ад ахмялеўшай моладзі князя ягамосці, а дакладней ад пана Самуіла Стаброўскага, сына пана Адама Стаброўскага. Вылечаны ад той раны незнаёмым мне чалавекам, які служыў у замку пісарам, я прыехаў да дабрадзеяў бацькоў маіх і застаў бацьку дабрадзея майго ўжо хворага; ён потым памёр 20 верасня 1640 г. у Айнаровічах.

 

У 1641 г. ягамосць пан рэчыцкі стараста Урандоўскі, які на той час быў аканомам усіх маёнткаў князя ягамосці пана харунжага Вялікага княства Літоўскага, паслаў мяне з грашыма ў Галандыю да князя ягамосці. Накіроўваючыся туды, я прыехаў у Гданьск, адкуль пусціўся морам у Зунд на новым караблі якогасьці Пятра Петэрсона, які і сам знаходзіўся на гэтым караблі.

 

Калі мы з Зунда паплылі ў Галандыю і ўжо мінулі гару Кольно, у тым флоце на той час было 80 галандскіх купецкіх караблёў, не лічачы двух канвойных. I калі на моры пачаўся шторм і ўзніклі вялікія хвалі, гэты карабель, на якім я быў з часткаю нашых людзей (а сярод іх знаходзіўся і той пан Пшыпкоўскі, што потым служыў оберлейтэнантам пры каралю ягамосці Казіміры-Адрачэнцы[14] і пазней загінуў ад рускай кулі пад Коўнам), відаць, будучы перагружаным збожжам, пачаў небяспечна нахіляцца на адзін бок. Тады матросы адкрылі палубу карабля і сталі высыпаць збожжа ў мора. Тым часам вал вады так моцна ўдарыў у борт карабля, што ледзь не патапіў яго.

 

Матросы зноў закрылі палубу і, не маючы ўжо магчымасці плысці далей з іншымі караблямі, павесілі на нашым караблі знак тапельцаў, г. зн. чорную харугву, якая патрабавала паратунку, але ў такі вялікі шторм кожны-дбаў пра сябе.

 

Тым часам усе караблі пайшлі цугам разам з канвойнымі ў напрамку Амстэрдама, а наш карабель пагнала ветрам назад да Зунда. I калі мы ўжо набліжаліся да той самай гары Кольно, перад намі паказалася некалькі караблёў піратаў, г. зн. марскіх разбойнікаў з г. Дзюнкерка. Убачыўшы іх у падзорную трубу, нашы матросы пачалі сумнявацца за сябе, яны зноў адвярнуліся ад іх і паплылі туды, куды нас гнаў вецер, а піраты гналіся за намі, ад якіх мы ўцякалі два дні і дзве ночы, але не маглі пазбавіцца ад іх. Нарэшце на трэці дзень убачылі нашы ў ладзорную трубу бераг сушы, да якога нас нёс сам вецер. Потым ён занёс нас паміж скал, аб якія пачаў біць наш карабль. Тады мы кінуліся ў бот, што быў на караблі. Усе, хто быў на караблі, выйшлі жывымі на бераг Ютландыі, які належыў дацкай дзяржаве, а карабль разбіўся ў шматкі. Піраты здалёк абмінулі нас. Мы потым пешшу ішлі па беразе мора амаль што да самай Гальштыніі, а пасля наймалі для сябе фурманаў у Гамбург[15] і Амстэрдам.

 

Грошы, якія я вёз князю ягамосці, былі ў залатой валюце і таму я іх вынес на сабе, а на іншыя быў вексель, выдадзены ў Гданьску. Другія рэчы, якія я суправаджаў для князя ягамосці, а іменна: турэцкі шацёр і венгерскае віно, за якое нас ледзь не пазабівалі ютландчыкі, калі мора выкінула бочку на бераг, усе патанулі.

 

У 1642 г. князь ягамосць паслаў мяне зноў з Галандыі ў Літву.

 

У 1643 г. даў мне князь ягамосць кіраўніцтва ў Старой вёсцы[16] на Падляшшы, міль 12 ад Варшавы.

 

16 лютага 1648 г. я ажаніўся з паненкай Марыянай Швейкоўскай, дачкою навагрудскага харунжага Самуіла Швейкоўскага і Ядвігі Самсонаўны Падбярэскай-Швейкоўскай. Вяселле было ў Мінску. А праз некалькі дзён пасля мае жаніцьбы выйшла замуж і маці дабрадзейка мая за ягамосць пана Філона Тышкевіча, які быў мінскім земскім суддзёй. Але не доўга, толькі некалькі тыдняў пражыў з маёй маці ягамосць пан суддзя, бо ў хуткім часе паехаў з Айнаровіч у свой маёнтак у Лагойск, там яго напаткала якаясьці меланхолія, з прычыны яе ён параніў сябе шабляю, хоць і не небяспечна для здароўя, аднак памёр ад той раны. Усе людзі думалі, што прычынаю смерці ягамосці былі чары пэўных белых галоў[17]. Няхай сам пан бог будзе яму ў тым суддзёю.

 

5 мая 1649 г. у Старай Вёсцы на Падляшшы памёрла бяздзетнаю мая жонка Марыяна Швейкоўская. Пахавана яна ў Венграўскім саборы на Падляшшы, у горадзе князя ягамосці пана Багуслава Радзівіла, канюшага Вялікага княства Літоўскага, 2 верасня 1649 г.

 

30 кастрычніка 1650 г. я ажаніўся з паненкай Ганнай Мірскай, дачкою стражніка Вялікага княства Літоўскага і Кацярыны Капчэўскай, дачкі мінскага стольніка. Вяселле было ў Капылі, горадзе і сядзібе князя ягамосці пана канюшага Вялікага княства Літоўскага.

 

12 верасня 1651 г. а першай гадзіне пасля паўдня ў Атрубку нарадзіўся мой першы сын, хрысціў яго ксёндз Якуб Хелхоўскі, прапаведнік мінскага сабора. Далі яму імя дзеда, ягамосці пана стражніка Вялікага княства Літоўскага Грыгорыя. Сведкамі хрышчэння былі брат мой пан Стэфан Цадроўскі са сваім старшым сынам, а кумою яемосць паня Алена Воўкаўна, жонка Станіслава Залескага...

 

24 кастрычніка 1653 г. а сёмай гадзіне пасля паўдня нарадзілася мне дачка ў Айнаровічах. Хрысціў яе ксёндз Якуб Хелхоўскі, прапаведнік мінскага сабора. 30 кастрычніка на святым хрышчэнні далі ёй імя Кацярына. Сведкамі былі мой брат пан Тамаш Цадроўскі, а кумою маці дабрадзейка мая з паняй жонкай брата майго Стэфана Цадроўскага.

 

29 ліпеня 1655 г. у Прамезе, маёнтку яемосці пані Раіны Тэафіліі Мірскай Пакашовай, сястры мае жонкі, калі мы там знаходзіліся ў бежанцах ад маскоўскага войска, нарадзіла мне мая жонка дачку паміж 10-й і 11-й гадзінамі перад поўднем, якую неадкладна ж назаўтра ахрысціў ксёндз Якуб Хелхоўскі, прапаведнік у той час промезскага сабора. Далі ёй імя на святым хрышчэнні Тэафіля. Сведкамі былі мой брат пан Тамаш Цадроўскі з яемосцю паняй Пакашовай і яемосцю паняй Софіяй Мірскай, дачкою стражніка Вялікага княства Літоўскага.

 

8 жніўня 1655 г. войска маскоўскага цара Аляксея Міхайлавіча авалодала Вільнам, нам тады прышлося ўцякаць у Жмудзь[18], дзе мы ў той час спадзяваліся на заступніцтва ягамосці швецкага караля[19].

 

30 лістапада 1655 г. у Шаўлях, дзе мы знаходзіліся ў бежанцах ад маскоўскага войска, памёрла мая любімая дачка Кацярына ад воспы. Пахавана яна 9 снежня на могілках краснаголінскага сабора ў 4-х мілях ад Шавель, дзе прапаведнікам у той час быў ксёндз Станіслаў Мінкевіч. Пахавальнае казанне рабіў ксёндз Давыд Рэдэр. Тэкст быў з Прытчаў Саламонавых з раздзела 12 верша 5: «Адыходзе чалавек да дому вечнага»...

 

У красавіку 1656 г. Жмудзь пачала бунтаваць супраць шведаў, а таму я з жонкай і сваімі дзеткамі выехаў са Жмудзі дадому, куды прыехаў 28 мая. I ледзь толькі прыехаў дамой, як пачаў араць пад яравыя і агароды. У тым годзе я не пасеяў нічога, толькі кварт[20] 9 гароху, якога купіў у Мінску. Намалаціў яго больш за паўтары бочкі.

 

21 сакавіка 1656 г. напусціў пан бог у розных месцах Мінскага ваяводства і ў маім доме страшэнную веліч палявых мышэй, якія спачатку на полі, а потым у пунях, свіранах і на азяродах страшэнна псавалі збожжа, з прычыны чаго зараз жа пасля такога нашэсця мышэй наступіў вялікі голад, які працягваўся аж да жніва ў 1657 г. Галодныя людзі елі катоў, сабак і ўсякую здыхляціну, а пад канец рэзалі людзей і елі іх целы, не давалі нават чалавечым трупам адляжацца ў грабах. Усяго гэтага я сам, нязначны чалавек, нагледзеўся ўласнымі вачыма[21].

 

У 1656 г., не памятаю якога дня, насуперак майму ўласнаму жаданню паслала мяне ўсё Мінскае ваяводства з чалабітнаю да маскоўскага цара. Чалабітная гэта заключала ў сабе 2 патрабаванні:

 

1) каб нас мінскі ваявода,— а ім тады быў Фёдар Юр'евіч Арсеньеў,— не судзіў за пячаткамі, якія мелі такое значэнне, што, калі хто абвіняў шляхціца перад ваяводаю, то ваявода выціскаў на воску пячатку і пасылаў яе праз маскаля да шляхціца, а калі той зараз жа не з'яўляўся сам да ваяводы, дык яго вязалі і прыводзілі;

2) каб ваявода не прымушаў нас, шляхту, на пабудову замка і насыпу вала ў Мінску.

 

Ягамосць цара маскоўскага я застаў тады ў Друі[22] над р. Дзвіна, ён ішоў з вялікім войскам пад Рыгу, бо ўжо ўступіў у канфлікт са шведам; і там я з многімі пасламі ад розных ваяводстваў і паветаў княства Літоўскага цалаваў руку цара ягамосці, які сядзеў ужо ў карэце. Слухаў мяне цар ягамосць мовячага, а потым загадаў свайму думнаму дзяку Забароўскаму прыняць чалабітную. Адпушчаны назад быў пад старай Рыгай досыць ласкава, бо цар ягамосць дазволіў нам судзіцца па-ранейшаму, г. зн. нашым правам і вызваліў усю шляхту ад судоў ваяводы, а таксама ад пабудовы замка і насыпу вала ў Мінску. На ўсё гэта я прывёз граматы ад цара ягамосці да ваяводы. Не дало мне тады ваяводства нічога за маю працу апрача 60 злотых. Зборшчыкам той вызначанай мне платы быў брат мой пан Аляксандр Цадроўскі. Аб тым, што я перацярпеў і патраціў за гэту дарогу, вядома толькі самаму богу і ад яго аднаго чакаю сабе ўзнагароды.

 

14 сакавіка 1657 г. Неймаверныя рабункі і наезды цярпелі мы ад сваіх уласных сялян, палкоўнікам якіх быў гультай[23] Дзяніс Мурашка, які звіў сабе гняздо ў Камяню. Гэты бязбожны чалавек і яго галота падбухторвалі не толькі сялян і нашых падданых, але і чэлядзь, а некаторых з іх нават запісвалі ў свой рэестр. Яны і былі важнейшай прычынай цяжкага голаду і таго, што ўсе сяляне разыйшліся. Потым, аднак, утаймаваліся, калі іх разграмілі ў Прусовачах, дзе было забіта некалькі і маіх падданых, якія пагультаіліся.

 

1658 год. Увосень, ужо па замаразках, калі Даўгарукі[24] захапіў пад Вільняй ягамосць пана Гансеўскага[25], палявога гетмана Вялікага княства Літоўскага, мы сталі цэлым Мінскім ваяводствам у Мінску пры палкоўніку нашым ягамосці пане юнашы Карле Падоскім, які хацеў было зрабіць паслугу Рэчы Паспалітай і хітрасцю абвесці масквіцян, якія ўмацаваліся ва ўніяцкай царкве, але яны гэта заўважылі. Мы ж, ратуючы нашых жанок і дзяцей ад салдатаў, разбегліся па сваіх дварах. Сабраўшыся каля 20 чалавек шляхты і столькі ж плесканескіх сялян, мы знішчылі больш 30 чалавек адборнай маскоўскай пяхоты ў Камяні Харэцкім[26], якая адлучылася ад войска Даўгарукага для рабунку і корму ў наш край. А сам Даўгарукі ішоў у Лагойск і ўводзіў з сабою ягамосць пана Гансеўскага.

 

Пасля разгрому і знішчэння маскоўскай пяхоты ў Камяні я ўжо не мог больш сядзець дома з-за пагрозы з Барысава, адкуль пастаянна нападалі і пагражалі мне салдаты. Тады я пакінуў дом і выехаў з жонкаю і дзяцьмі ў Слуцк да іх мосцяў паноў бацькоў мае жонкі.

 

1658 год. Ледзь толькі ў студзені супакоілась пошасць, якая пачалася ў кастрычніку 1653 г.; за гэты час звер уволю напасвіўся людскімі трупамі...

 

31 сакавіка ў сераду пасля вялікадня ў Слуцку за мае цяжкія грахі ўзяў пан бог маю мілую жонку, калі я жыў у выгнанні ў доме дабрадзеяў бацькоў свае жонкі. Будучы здаровай, яна прахварэла толькі паўтара дня і ў цяжкім параксізме хваробы свае скінула дачку яшчэ жывую. Пахавана жонка мая ў слуцкім саборы.

 

20 сакавіка 1661 г. дасяг канца свайго жыцця ў Слуцку ягамосць пан Грыгорый на Касплі Мірскі, стражнік Вялікага княства Літоўскага, бацька мае жонкі, пасля 9 гадзін у ноч. Да апошняга скону ён з вялікай набажнасцю вымаўляў: «Хрысце божа, прыйдзі і вазьмі маю душу ў свае найсвяцейшыя рукі!»

 

6 чэрвеня 1667 г. я ажаніўся з паненкай Софіяй Рымвідоўнай, дачкою ягамосці пана Іллі Рымвіда і Ганны Кенстэртоўны. Вяселле было ў Вільні, бо я ў той час знаходзіўся там, будучы дэпутатам ад Мінскага ваяводства на крымінальныя суды ў трыбунале.

 

16 чэрвеня 1670 г. памёрла ў Айнаровічах маці дабрадзейка мая паня Софія Цёлкаўна Камароўская, жонка Тышкевіча, суддзі мінскага. Пахавана яна ў айнароўскай капліцы.

 

25 лютага 1672 г. аддаў я замуж сваю дачку Тэафілію Цадроўскую за ягамосць пана Крыштофа Мацкевіча. Вяселле спраўляла маёй дачцы дабрадзейка яемосць паня Мірская, жонка стражніка Вялікага княства Літоўскага, у сваім двары ў Слуцку.

 

13 снежня 1672 г. дачка мая паня Мацкевічава нарадзіла сына Яна.

 

Для таго, каб мае дзеці ведалі, як я служыў майму ваяводству і мілай айчыне, пакідаю ім гэта на памяць.

 

Два разы я быў дэпутатам ад Мінскага ваяводства на крымінальныя суды ў трыбунале Вялікага княства Літоўскага.

 

Раз быў таксама дэпутатам ад Мінскага ваяводства ў скарбавы трыбунал.

 

Дзевяць разоў быў паслом ад свайго ваяводства на сеймах. Дзесяты раз ездзіў на элекцыю[27] караля ягамосці Міхала Карыбута Вішнявецкага[28].

 

Пасля выгнання Хаванскага[29] і перамогі, атрыманай у 1660 г. над маскоўскім войскам пад Палонкай і Ляхавічамі, калі я жыў у выгнанні ў Слуцку, напярэдадні св. Пятра і Паўла я выехаў з слуцкай крэпасці з людзьмі, якіх сабраў плоцкі стольнік ягамосць пан Клоцкі для перахопу ўцякаючых масквіцян. І калі мы з'ехаліся над Нёманам у Свержані з ягамосцю панам Чарнёцкім, ваяводам рускім, я па парадзе ягамосці пана стольніка плоцкага застаўся пры ягамосці ваяводзе для таго, каб даведацца ў яго аб сваіх кандыцыях, і праводзіў войска ягамосці пана Чарнецкага аж да р. Берэзіны. Потым я вярнуўся дамой, у якім мяне, маючы на руках універсалы ягамосці пана гетмана Вялікага княства Літоўскага, г. зн. ягамосці пана Паўла Сапегі і ягамосці пана Чарнецкага, ваяводы рускага, абрабавалі гультаі Русецкага і самаго ледзь не забіў Свяцкі, сын пана Хрызастома.

 

У хуткім часе пасля гэтага выпадку сабралася наша ваяводства і абрала мяне з ягамосцю панам Станіславам Залескім паслом да ягамосці пана вялікага гетмана Вялікага княства Літоўскага (г. зн. да Паўла Сапегі. — А. К.), якога мы дагналі аж за Шкловам, і да ягамосці пана Чарнецкага, ваяводы рускага, якога мы засталі пад Барысавам, просячы звярнуць увагу на ваяводства, якое ў часы панавання тут масквіцян мела сваё войска і надзвычай варожа дзейнічала супраць іх.

 

I зноў, калі кароль Ян Казімір ішоў у Літву пасля разгрому маскоўскага войска пад Ляхавічамі і выдаў свае ўніверсалы, каб складалі для войска правіянт, ваяводства накіравала мяне да караля ягамосці вітаць караля ягамосць і растлумачыць яму, які ад нас можа быць правіянт. Караля ягамосць я застаў у трох мілях за Гроднам у Новым Двары.

 

Пасля разгрому мурашкінскіх гультаёў у Прусовічах у 1658 г. ваяводства накіравала мяне з ягамосцю панам Прычэўскім да князя Шарамецьева, рэзідэнцыя якога не малы час знаходзілася ў Барысаве, растлумачыць, што мы грамілі людзей не цара ягамосці, а наезнікаў і разбойнікаў, і каб нам за гэта не было ні ў чым няміласці ад цара ягамосці. Князя Шарамецьева мы ўжо не засталі ў Барысаве, бо ён выехаў у Маскву. Гналіся за ім аж да Шклова, але дагнаць не змаглі, інструкцыю нашу з подпісамі ўсёй шляхты аддалі барысаўскаму ваяводзе.

 

27 жніўня 1652 г. у Вільні памёрла любімая намі наша дабрадзейка сястра паня Ганна Цадроўская, жонка віленскага стольніка Яна Сасноўскага. Пахавана там жа ў Вільні ў капліцы пры віленскім саборы за горадам.

 

У тым жа годзе 26 лістапада яснавяльможны пан Сасноўскі ажаніўся з паняй Маклаковай, народжанай Кахлеўскай, зараз пасля пахавання, г. зн. 7 снежня, хутка адшкадаваўшы былую жонку і не звяртаючы ўвагі нават на пост.

 

12 жніўня 1654 г., калі было страшнае зацменне сонца, у генеральнай бітве з маскоўскім войскам быў забіты пад Шкловам пан Іеранім Мірскі, адзіны сын ягамосці пана Грыгорыя Мірскага, стражніка Вялікага княства Літоўскага. Прастрэлілі яго калчаном і ад гэтага прастрэла ён не пражыў і паўгадзіны.

 

31 снежня 1655 г. у Тыкаціне памёр князь ягамосць пан Януш Радзівіл, ваявода віленскі і гетман Вялікага княства Літоўскага; падазравалі, што яго атруцілі.

 

24 сакавіка 1667 г. у Круляўцы памёрла княгіня яемосць Ганна Радзівілаўна, дачка Януша Радзівіла, ваяводы віленскага і гетмана Вялікага княства Літоўскага, жонка Багуслава Радзівіла, канюшага Вялікага княства Літоўскага. Памёрла ад родаў на 27 годзе свайго жыцця, пакінуўшы дочку Луізу Шарлоту.

 

18 красавіка 1669 г. у вялікі чацвер у Заслаўі за Мінскам памёр апошні Глябовіч Юрый Карл, ваявода, не пакінуўшы ніводнага сына.

 

31 снежня 1669 г. у Круляўцы памёр князь ягамосць Багуслаў Радзівіл, канюшы Вялікага княства Літоўскага. Там жа ў Круляўцы 6 мая 1670 г. ён быў пахаваны побач са сваёй жонкай. Гэтаму князю ягамосці дабрадзею майму я служыў 32 гады. Гэта быў апошні Радзівіл з роду Радзівіла Чорнага.

 

У апошні дзень жніўня 1675 г. пад Дзядзілавічамі быў забіты падданымі ягамосці пана Фёдара Валатковіча, мінскага земскага пісара, мой прыстойны пляменнік пан Пётр Цадроўскі.

 

29 студзеня 1676 г. памёрла мілая нявестка мая, былая жонка брата пана Аляксандра Цадроўскага, якая потым была замужам за панам Аземблоўскім. Пасля сябе яна пакінула трох сыноў і дзве дачкі.

 

5 лютага 1676 г. прыгнечаны моцным жалем пасля забойства яго сына памёр у Далькавічах мой мілы брат блізнец пан Стэфан Цадроўскі, чашнік мсціслаўскі.

 

15 кастрычніка 1676 г. памёрла нявестка мая, жонка пана Стэфана Цадроўскага, чашніка мсціслаўскага, паня Крыстына Кахлеўская з Фулькаўчан, дачка брэсцкага земскага суддзі.

 

15 верасня 1680 г. памёрла ў Слуцку дабрадзейка бабуля маіх дзетак яемосць паня Кацярына Капашчэўская, дачка мінскага стольніка, жонка першага стражніка Вялікага княства Літоўскага Грыгорыя на Касплі Мірскага. Пахавана 21 студзеня 1681 г. у слуцкім саборы.

 

3 красавіка 1682 г. у пятніцу па намове лайолітаў, або айцоў езуітаў, і па іх парадзе ягамосць пан Пац, ваявода віленскі, вялікі гетман Вялікага княства Літоўскага, дазволіў зняць крыж з евангеліцкага сабора, размешчанага ў прадмесці за Трокскаю брамаю. Услед за зняццем крыжа пад кіраўніцтвам езуітаў студэнты разам з натоўпам мяшчан гвалтоўна напалі на сабор, разбурылі і раскідалі яго і дамы, у якіх жылі евангеліцкія ксяндзы. Кнігі папалілі, а ксяндзоў, якія ад страху пахаваліся пад грабы памёршых людзей, павыцягвалі і здзекваліся над імі. Нявіннае дзіцё, якое яшчэ было ў пялёнках, яны кінулі ў агонь. Яго ледзь жывога выхапілі з агню, але яно потым памёрла. Саборнае срэбра і званы забралі, захапілі і саборныя запасы, якіх было нямала, яны ўсё ўзялі. Ні шпіталю ні паважаным шпітальным жанчынам не было ад іх ніякай літасці, усё, што знаходзілі, рабавалі, а шпіталь і ўсю цагляную сцяну, абнесеную вакол магільніка, разбурылі і зруйнавалі. Трупы памёршых людзей выцягвалі з грабоў і бяссорамна здзекваліся над імі, палілі, мёртвых мужчын клалі на мёртвых жанчын, кажучы: «злучайцеся і размнажайцеся». Ад тых трупаў, што палілі на магільніку, быў страшэнны смурод па ўсяму гораду. Язычнікі ніколі так не здзекваліся над целамі хрысціян, як яны здзекваліся там. Разам з імі быў якійсьці езуіт, інкогніта з закрытым тварам, каб яго не пазналі. Але, відаць, пан бог не затрымаўся аддаць належнае за такія страшэнныя здзекі аўтарам гэтай нечуванай злосці. Назаўтра пасля разбурэння сабора ягамосць пан Пац, ваявода віленскі, гетман Вялікага княства Літоўскага, па якім сумуе кароль ягамосць і ўся Рэч Паспалітая, засмуткаваў і амаль што раптоўна памёр[30].

 

 

[1] Населены пункт над р.Случ у сучасным Салигорскім раёне.

 

[2] Старая польская мёра адлегласці, якая раўнялася 7,146 км.

 

[3] Сталіца старажытных прусаў. У немцаў атрымала назву Кёнігсберг. Горад быў закладзены ў 1256 г. крыжаносцамі ў гонар чэшскага караля Пшэмыслава III, які прыйшоў ім на дапамогу. З гэтай нагоды горад быў названы Круляўцом. З 1457 да 1525 г. Крулявец быў рэзідэнцыяй вялікіх магістраў Тэўтонскага Ордэна, пасля яго выхаду з Мальбурга.

 

[4] Штэцін — рэзідэнцыя паморскіх князёў.

 

[5] У той час Любек быў адным з трох вольных гарадоў Германскай імперыі.

 

[6] Гамбург атрымаў статут вольнага горада ў 1510 г. У гэтым месцы ўспамінаў Я. Цадроўскага маецца такога зместу прыпіска: «Там каля Рытвіху мы сустрэлі сялян, якія размаўлялі на нямецкім дыялекце, змешаным з літоўскім. Сваё паходжанне яны вядуць ад ерулаў, продкаў Літвы».

 

[7] Зунд — марскі праліў паміж Скандынавіяй і дацкім востравам Зеландыя. Зараз гэты праліў носіць назву Эрасун.

 

[8] Гэты сказ ва ўспамінах Яна Цадроўскага надрукаваны публікатарамі, відаць, з якімісьці пропускамі, а таму ён досыць заблытаны і па свайму сэнсу выглядае ў публікацыях недарэчным, бо ў адным выпадку Зунд выступае як праліў, і тут жа побач называецца горадам дацкага караля.

 

[9] Хрысціян IV быў дацкім каралём з 1596 да 1648 г.

 

[10] Людовік XIII займаў французскі трон з 1610 да 1643 г.

 

[11] Людовік XIV кіраваў Францыяй з 1643 да 1715 г.

 

[12] Ян Казімір Ваза — сын польскага караля Сігізмунда III Вазы і Канстанцыі Аўстрыйскай. Каралеўскі трон Рэчы Паспалітай займаў з 22 лістапада 1648 г. да свайго адрачэння ад тытула караля ў 1660 г.

 

[13] Гутарка ідзе пра Карла I Сцюарта (1600—30.І1649), англійскага караля, які з'яўляўся другім сынам Якава I.

 

[14] Гутарка ідзе пра Яна Казіміра Вазу.

 

[15] Тут зноў мемуарыст зрабіў прыпіску: «І за Гамбургам размаўляюць па-ерульску».

 

[16] Зараз гэты населены пункт знаходзіцца на тэрыторыі Польшчы непадалёку ад Аўгустова.

 

[17] Белые головы (ст.польск., ст.бел.) – женщины (Прим. ред. OCR).

 

[18] Жмудзь (Жэмайція, Жэмайтэ) — заходняя частка сучаснай Літвы, якая ляжыць у нізоўі паміж Нёманам і Віндавай. Да Грунвальдскай бітвы 1410 г. была самастойным княствам.

 

[19] Маецца на ўвазе Карл X Густаў, які быў каралём Швецыі з 1654 да 1660 г. Гэта быў вопытны дыпламат, выдатны воін, які вылучаўся сваім светлым розумам і моцнай воляй.

 

[20] Кварта — адзінка вымярэння сыпучых рэчываў і вадкасцей. У сістэме мер Вялікага княства Літоўскага раўнялася 0,70577 л.

 

[21] У гэтым месцы мемуарыст зрабіў прыпіску: «Гэта пакаранне лютавала тады ў Беларусі і Інфляндыі».

 

[22] Друя — зараз населены пункт Браслаўскага раёна Віцебскай вобласці.

 

[23] Гэта слова ўжыта тут у сэнсе «беззямельны селянін».

 

[24] Гутарка ідзе пра Юрыя Аляксеевіча Даўгарукага, рускага палкаводца, які разбіў і паланіў В. Гансеўскага, а ў 1661 г. разбіў гетмана Паўла Сапегу. Пазней падаўляў паўстанне Сцяпана Разіна, а ў 1676 г. стаў начальнікам Стралецкага прыказа.

 

[25] Вінцэнт Аляксандравіч Гансеўскі — сын смаленскага ваяводы і Евы Пац. У 1646 г. стаў харунжым Вялікага княства Літоўскага пасля Багуслава Радзівіла, а з 27 красавіка 1646 г. быў яшчэ і стольнікам. Як ваенны дзеяч вызначыўся ў вайне супроць Багдана Хмяльніцкага. У 1652 г. быў прызначаны падскарбіем літоўскім, а ў 1654 г. стаў палявым гетманам. У рускім палоне знаходзіўся да 1662 г. 29 снежня 1662 г. ён стаў ахвярай ваеннай змовы свайго войска.

 

[26] Камень Харэцкі — населены пункт на шляху з Плешчаніц у Зэмбін.

 

[27] Элекцыя — сейм, скліканы для абрання караля.

 

[28] Міхал Вішнявецкі — сын Іераміі Вішнявецкага, які падаўляў паўстанне Багдана Хмяльніцкага на Украіне. У 1669 г. быў абраны каралём Рэчы Паспалітай, памёр 10 лістапада 1673 г.

 

[29] Гутарка ідзе пра Івана Мікітавіча Хаванскага, які ў 1654 г. суправаджаў цара Аляксея Міхайлавіча ў яго паходзе супроць палякаў, адзін час быў смаленскім ваяводай, а ў 1660 г. здзейсніў сам паход па паўночнай і заходняй частцы Беларусі і нават захапіў быў г. Брэст, але потым пацярпеў паражэнне пад Ляхавічамі.

 

[30] Па сведчанню выдаўцоў, на арыгінале рукапісу Яна Цадроўскага пасля гэтага тэкста быў намаляваны пяром ад рукі евангеліцкі сабор і падпісаны так — Сабор 1682 г. Праўнук ягамосці пана Яна Цадроўскага Крыштоф Мацкевіч.

Эписталярыя Николая Улащика

 

 

Уважаемый Иосиф Бенцыянавич![1]

 

С довоенной периодики у меня есть за несколько лет «Пламя» и «Советское Строительство». «Пламя» немного Искалеченное — Александра Петровна вырвала из него все статьи Владимира Ивановича. В настоящее время работы Владимира Ивановича переиздаются (первый том выйдет в феврале), и поэтому через какое-то время, наверное, и эти статьи также можно будет получить.

 

Условия имеет такие: поскольку я получил эти журналы от Александры Петровны бесплатно, то я на тех же условиях отдам их Вам, за исключением того, что у Вас есть, так как для меня это вообще большая ценность. Кроме того, у меня есть годовые комплекты журналов «Минувшие годы» и «Голос минувшего» — это из библиотеки покойного Бережкова. Это я тоже могу отдать Вам, но по себестоимости. У Бережкова, специалиста по истории Великого княжества Литовского, было очень много ценных книг не только по Литве и Беларуси, но и различных вовсе уникальных изданий 1917 Сейчас там осталось немного, но если будете Вы или Ваш представитель, то можно посмотреть.

 

Я разговаривал с Владимиром Юрьевичем Готье относительно библиотеки его отца. Он говорит, что книг немного, но в принципе он согласен на передачу их Вам. Его адрес: Новапясчаная, д. 21, кв. Тридцать девятый Короче, это мой сосед.

 

Вместе с тем, я обращаюсь к Вам с просьбой. Здесь нельзя достать белорусского литературы, и даже об издании ее узнаешь случайно. Мне нужно купить два экземпляра «Истории Минска», два экземпляра книги Абецедарский «Белорусы в Москвы», экземпляр книги Лившица (точного названия не помню, — о Иудею), кроме того, я не могу выписать «Литературу и искусство», так как подписки на ее здесь нет. Возможно, что кроме этих книг вышла еще что-нибудь, но я больше не знаю. Если Вы можете поручить кому-нибудь сделать это, то я сразу вышлю деньги.

 

Иосиф Бенцыянавич,

 

Я пытался выполнить Ваши поручения, т.е. найти деятелей, что работали бы на ниве белорусского культуры. Разговаривал, хотя и побегам, со всеми теми лицами, о которых упоминал в разговоре с Вами. Ответ в принципе везде одинаков: на варягов надеяться нельзя. Подготовить людей здесь мог один В. И. Пичета, как подготовил сотрудников Института славяноведения. Остальные, имеющие какие-либо отношения, смотрят на это с меркантильной точки зрения, а кроме того, работы на эти темы не с кем обсуждать, они не вызывают массовый интерес, и т.д. В общем, надежда получить что-нибудь отсюда очень хрупкая.

 

Я думаю, что Вам нужно взяться за это дело с другого конца. В рукописном отделе университетской библиотеки в Вильнюсе работает А.К.Антанович. Этот человек проявляет большой интерес к Вашим вопросам и, кроме того, он знает и книги, и рукописи, которые есть в виленских хранилищах. При мне он показывал издания Дунина-Марцинкевича, которые подобрал где-то на полу библиотеки без одной части переплета, но совсем хорошие, потом одно парижское издание 30-х годов, много говорил о рукописи, которые есть в Вильнюсе. Мне кажется, что это Вам готовый сотрудник, тем более, что он без всякого разбега может начать работу по описанию или хотя бы учета рукописей.

 

Первое, что я увидел, когда вошел в читальный зал рукописного отдела библиотеки Академии наук в Вильнюсе, была рукописная книга, писана павуставам на белорусском языке. Из заголовка, приписанного позже, видно, что это описание или дневник одного из деятелей Великого княжества Литовского, который ездил в Россию. К сожалению, ни заголовка, ни шифра я не записал. А вообще, Вильнюс и, наверное, библиотека имени Щедрина являются основными хранилищами белорусских рукописей.

 

Уважаемый Иосиф Леонович![2]

 

Прошлый месяц я был в Ленинграде, куда мне, хоть и с опозданием, переслали Ваше письмо. Я работаю над делами социально-экономического развития Западной Беларуси и Литвы до 1861 г., и поэтому материал 1863 знаю слабо. Видно, однако, что основные материалы о Калиновского, включая его собственноручными показаниями, находятся в Вильнюсе. Были его материалы и в Москве, да погибших во время войны, но тут, видимо, были только копии. Разумеется, это не означает, что надо пренебречь те документы, о которых пишете Вы. Я спрашивал у сотрудников архива о них, и они мне сказали, что такие у них есть, но это было сказано в самом общей форме, а искать у меня не было времени. Все приходится откладывать дальше, когда может закончу свою монографию об условиях в Западной Белоруссии и Литве накануне 1861

 

Среди других проблем, над которыми мне приходится работать в связи с этой темой, находится и проблема обязательных инвентарей. Вступительную часть этого раздела я опубликовал в прошлом году в сборнике (Ежегодник по аграрной истории стран Востчной Европы, Таллин, 1959), остаток ждет окончания всея работы. В свое время Пичета говорил мне, что когда-то в Инбелкульте находилась рукопись, кажется, Жуковича о тех самых инвентаре, но они как-то внезапно исчезли. Или не помните Вы что-нибудь об этой работе?

 

Через месяц в Минске созывается совещание историков, музейных работников и учителей школ по проблемам изучения истории Беларуси. Точно еще не знаю программы (ее пока не знают и организаторы). Возможно, на этом совещании буду и я. Это первая после 1926 совещание белорусских историков. Перерыв слишком длинный. В Лиме я напечатал (после перерыва в 30 год) статью о литературном наследии Ивана Григоровича, издатели первого белорусского археографической сборника.

 

Спасибо Вам за память. Людей, которые помнят Инбелкульт, осталось мало.

 

[1960 г., не ранее апреля]

 

Юлия Восипавна![3]

 

Сегодня говорил с академиком Тихомирова. Он хочет свою коллекцию рукописей передать в Новосибирск, но среди них есть белорусские и украинские. Из белорусских он назвал евангелие, писанное в конце XIV в. в Друцке, и евангелие, писанное в Минске в XVI в. Сведения, что все это нужно было бы отдать в Минск, но кому и куда? В Витебске взорвали церковь XII в., В Минске разрушили замчища. Из этого он делает совершенно разумный вывод, что в Беларуси к памятникам культуры относятся по-варварски. Я даже не мог сказать ему, есть ли в Государственной Библиотеке рукописный отдел, есть ли там условия для сохранения рукописей, кто знает отделом, если он есть, и т.д. Он уверен, что в Беларуси есть много неустановленных рукописей, а искать и приобретать некому, потому что нет специалистов, и никто этим не интересуется. Когда он спросил у меня, кто там специалист, то и я не знал. Может их и правда нет.

 

Будьте добры, не откладывая напишите мне об этом. Наверное надо поговорить с Симановский. Пока что ничего об этом не говорите, что не сделали какого-нибудь нетактычнага запроса. Он этого очень не любит.

 

В начале мая я приеду в Минск работать в архиве, но было бы лучше, чтобы Вы могли написать мне, пока я буду еще здесь.

 

21.III. 1962

 

Константин Иванович![4]

 

3.ИИИ.64 г. из меня сделали доктора. Прошел я единогласно. Оппонентами были М.В.Нечкина, Ю.И.Жугжда и А.Л.Шапира. Наиболее важные замечания сделала Нечкина, которая считает, что я должен был сформулировать гораздо больше теоретических выводов … Я сказал, что такой раздел у меня было написано, но я не мог обосновать свои выводы статистическими материалами, и поэтому исключил их из своей работы. Если даст Бог буду жить, то поеду в Вильнюс, возьму фонды Тышкевича и напишу монографию о восстановлении крестьянского хозяйства. Между прочим, если кто хочет написать хорошую монографию на эту тему или вообще о магнатскую хозяйство, пусть берет этот материал, так как конкретно в СССР подобного нет.

 

После защиты был, конечно, банкет, а после банкета я, естественно, болел, а теперь никак не могу выспаться, тем более, что срочно готовлю книгу для издательства.

 

Большое спасибо Вам и всему коллективу, и всем лично, кто читал рукопись и кто отметил его добрым словом.

 

Скоро наверно буду в Минске.

 

8.III.1964 г.

 

Улащик

 

Юлия Восипавна!

 

Спасибо за книгу. Жаль, что библиография только русский. Сколько еще ждать на заграничного языках.

 

Послал в Минск что-то из десяти своих книг (в том числе и Вам), но до сих пор нет ни одного сообщения о получении. Дошла ли она до Вас? После сильного нажатия белорусский Книгагандаль согласился дать заказ на 400 экз. моей книги. Или не будете Вы любезны зайти в книжный магазин посмотреть, есть она там или нет, а если есть, то покупает кто. Сам я уже купил целую кипу.

 

Скоро выходит из печати 29 том Полного собрания русских летописей. Среди всего прочего там описан поход Ивана IV на Полоцк и изложены мотивы, почему необходимо было его завоевать: в Литве расширилась лютарская ересь, которую необходимо было уничтожить, а вместе, конечно, сжечь города и уничтожить население. Даже не знаю, каким образом сообщить читателям Беларуси о эти материалы. Мне самому писать не выходит, потому что я редактор значительной части этого тома.

 

Как-то писал Вам, просил похлопотать, чтобы Библиотека прислала мне номера 10,11 «Летописи» за прошлый год, но Вы не ответили. За этот год пока пришел только первый номер (уже по подписке). Наверное уже вышел и второй, но вестей об этом нет.

 

Будьте здоровы. Громыко слишком взволнован, что вновь напечатаны его стихи.

 

22.V.1965 г.

 

Главному редактору газеты «Правда»

 

Недавно был в Минске. Там на Центральной площади построены здание Государственного республиканского музея. Здание строили специально для этого музея, строили очень долго, а пока шло строительство, — собирали экспонаты, призывая граждан доставлять в будущий музей кто что может, и граждане откликнулись на этот призыв.

 

Если музей пополам освоил здание, кому-то пришло в голову передать его Музею Отечественной войны, а Государственному музею предложить здание этого музея. Не знаю, кто отдал такое распоряжение, может и никто, просто было высказано пожелание сделать вот так, а кто-то принял это как директиву, но возможно было и распоряжение. Ситуация получается более чем странная. В государстве, где хозяйство плановая, случайное распоряжение или даже просто пожелание ведет к тому, что музей, который создавался добрый десяток лет, и на который потрачено столько средств, должна сворачиваться (новое помещение НЕ вместит и третий экспонатов, в то время как Музей Отечественной войны займет не более половины переданного ему здания). Переезды музеев, переделка зданий будут, видимо, стоить мало меньше того, что стоил бы новое здание для Музея Отечественной войны, и не надо было подумать в свое время, что этому музею нужен новое здание.

 

Почему так легко растрачиваются народные деньги, почему опустошается научное учреждение, которое даже не стала, как нужно работать, почему, в конце концов, это делается без участия общественности.

 

1 июня 1966 г.

 

М.Улашчык,

 

доктор исторических наук

 

Москва А-252

 

Новапясчаная д. 21 кв. 19

 

Станислав Петрович![5]

 

Приветствую Вас с выходом новой книги, а сейчас благодарю, что прислали [ее] мне. Литературная жизнь Беларуси знаю таки плохо, на все не хватает. Наибольшее впечатление на меня произвела «Полесская хроника» Мележа. Мне кажется, что автора, который бы так знал и так показал деревню, как Мележ, в Союзе может и нет.

 

Писать о пережитом нам нужно, но много о ком, что Вы спросили, я знал совсем мало. С народный мужской ехал от Москвы до Вятки и жил там с неделю вместе (1931 г.), а в 1935 году летом виделся еще немного, но этого маловато, чтобы сказать что-нибудь кроме того, что он был очень умный и приятный человек. Сейчас в Москве живут его жена и одна дочь, а вторая дочь в Ленинграде. Адрес видно есть у моей сестры Нины (Каховская, д. 28, кв. 65).

 

С Пичета в те годы в Вятке виделся один раз, и поэтому тоже ничего сказать не могу, разве [то], что он там был нармировшчыкам какой-то кооперативных хозяйства. Сейчас здесь живет его жена, но она писать ничего не будет. Часто спотыкался я с Пичета в 1944-47 г., живя уже в Москве. А.Лис предложил мне даже написать небольшую книгу о Пичета, но у меня сейчас вышло так, что я не успеваю со своими плановыми заданиями, и поэтому отказался.

 

В 1931 г. в самом начале августа Азбукин, Гурский (директор театра), Мицкевич (наверно тоже Ваш учитель, математик) и еще несколько выехали из Вятки, чтобы ехать на юг современной Кировской области. Мы доехали по железной дороге до Котельнич, где встретились с Савичем (тот, что работал в «Белорусском деревне») и жилки, который в то время приехал из Минска. В Кацельничы мы думали-думали как ехать, а в итоге сделали так, как там делали туземцы: купили большую лодку и поплыли. Плыли 6 или 7 дней, один раз чуть не утонули (нас вымещала на плот, или под плот), но в конце концов доехали. Я с Азбукиным жил в городе Налинску (это 20 км от реки Вятки), а через Вятку километров за 60 от нас, в Уржуме, жил Жилко. Азбукин как-то сразу после приезда стал учителем в ШКМ (школе крестьянской молодежи), где преподавал естествознание, а позже был одновременно и заведующим краеведческого музея. С весны по зиму 1932 он собирал гербарий и собрал что-то 600 различных растений. Это все находилось в музее, а после его отъезда в Вятку (1934, или 1933 г.) гербарий отдали корове. В Вятке Азбукин также был учителем и немного занимался научными опытами, но это так-себе, поскольку печатать было невозможно, даже если бы что и хорошее.

 

В Вятке (или, в то время, в Кирове) он пробыл, кажется, к лету 1936 г., а после переехал в Ульяновск, который тогда был еще районом. Там он начал также работать в средней школе преподавателем географии. Стал собирать гербарий и различных казюрак, делал небольшие экскурсии около города (за Волгой там начинается степь), подружился с директором музея, но все это было опять-таки так-себе, ведь действительно научной работой заниматься было нельзя.

 

Летом 1937 г. я поехал вниз по Волге и остановился в селе на границе с Казахстаном, а Азбукин двинулся далеко на восток и доехал до Таджикистана, где и погиб в начале войны.

 

Старшая его дочь, говорили мне, работает в Ленинградском университете, но она мало знала отца (прыязжжала немного в Налинск и Ульяновск), тем более, что ее родители разошлись, когда она была маленькая. Вторая дочь от второй жены, говорили, где-то работает около Рязани садоводам, но она была совсем маленькая, когда погибли родители, и наверное тоже ничего не знает, или, иначе говоря, не помнит об отце.

 

В жизни Азбукин был, что называется, «легкий» человек, обычно в хорошем настроении. Он многое знал и был бы, наверное, хорошим ученым.

 

С Максимом Горецким спотыкался лишь несколько раз и сказать о нем нечего.

 

С весны 1931 г. по 1936 или 1937 г. в Вятке жил Н.Чарнушэвич. Но он живет в Минске, и лучше всего было бы зайцы к нему самому, тем более, что он болен и бывает очень рады, когда к нему кто зайдет. Может как удивительно для Вас, скажу, что он одно время был доцентом физики или биофизики в Вятского (кажется ветеринарного) институте. Чтобы вести занятия, он работал не менее 20 часов в сутки. Кончилось это тем, что у него оказались глубокие каверны, и доктора в 1932 г. сказали, что он через месяц или два умрет. Работу он, конечно, оставил, но, заработав денег, повелел носить ему молока и ежедневно по кусочку масла. Пил горячее молоко с маслом, и вот живет до сих пор.

 

С Уржуму несколько раз звонила мне жена Жилки. Она оставила его приблизительно в июне 1932 г. и поехала в Ленинград (приехала в Уржум в сентябре 1931 г.). Жилка присылал мне свои последние стихи и переводы из скандинавских поэтов. Прислал свой «завещания», из которого помню только одну строчку: умойся Червенском дождем, живи, расти, цветет бесконечно.

 

Все это в свое время погибла. Видимо, никто не знает, где даже его могила. В январе (кажется, так) 1933 г. ему разрешили поехать в Крым, но он был совсем больной, жил один, и выехать не мог. Умер наверное весной 1933 Говорил о своей маленькую дочурку, которая, кажется, росли у него матки. Правда, может что и путаю, потому что было очень давно, но приезд и отъезд жены помню хорошо.

 

Гурский и Мицкевич в 1933 или 1934 приехали в Вятку, где Мицкевич скоро умер.

 

Вот понемногу то, что помню.

 

15 декабря 1966 года

 

М.Улашчык

 

Уважаемый Николай Иванович![6]

 

В «тезисах» Ваш точка зрения изложена в очень сокращенном виде, и поэтому некоторых основных положений просто не видно. В частности, из тезисов не совсем понятно, кто жил в Нальшан. Говоря более точно, известно, что племя литовское, но непонятно, в каких отношениях [оно] было до той Литвы, которая у Вас обозначена на карте. С тех источников, которые Вы использовали, на Густынский летопись нельзя ссылаться полностью, так как он писаны в поздний час, когда Литвой называли всех жителей ВКЛ, как и всю территорию ВКЛ (я об этом уже Вам писал раньше). В издании «Белоруссия в эпоху феодализма» помещен отрывок НЕ летописи, но перевод из хроники Стрыйковского. Теперь хронику, в основе которой находится Хроника Стрыйковского, готовлю к изданию, и считаю, что Стрыйковский пользовался достоверно большей численностью летописей, чем на это в свое время показал Рогов. В любом случае, там на первое место ставятся то русские, а то литва, столица находилась то в Новогрудке, то в Кернаве (между прочим, сами наваградчане еще во время первой мировой войны свой город называли Новогрудок).

 

Поскольку проблема, которую Вы рассматриваете, слишком темная, и ее на основании письменных источников решить определенно не удастся, следовало бы больше внимания обратить на археологические материалы, так как между вещами славянскими и литовскими в XI — XIII вв. должна быть существенная разница.

 

5.ИV.70 г.

 

Дорогой Мечислав Адольфович![7]

 

Поскольку о своей жизни приходилось писать почти сотню раз (автобиография), то я запомнил ее капитально. Родился 1 февраля (по старому стилю) в 1906 г. в крестьянской семье около Минска (сейчас обычно пишу в Минске). Семья выделялась тем, что все любили книгу и много читали. Начальную школу (народную) закончил в городке, в 1917 г. поступил в Минское высшее начальное училище (четырехклассной), а затем учился еще в двух школах и полностью закончил среднюю школу в 1924 г. В 1919 г. наша школа стала белорусском, которая и привил мне интерес к истории и этнографии своего края, но вообще в школе учили плохо, и мы вышли оттуда с очень слабыми познаниями.

 

В 1924 г. поступил на социально-историческое отделение педагогического факультета Белорусского государственного университета в Минске, где сразу стал специализироваться по истории Беларуси и Великого Княжества Литовского. Занимался на семинарах Пичеты (Литовский статут), слушал лекции Довгеллы (источниковедение по истории Беларуси), Довнар-Запольского (история народного хозяйства Беларуси) и т. д. Университет окончил в 1929 г. Одновременно с учебой в университете работал в Белорусском государственной библиотеке в Минске.

 

В начале 1930 уехал из Минска и больше туда не возвращался. Работал более учителям средних школ и техникумов в разных местах СССР, в течение двух последних предвоенных лет был учителем в Ленинграде, где сдавал аспирантские экзамены. В начале 1944 г. был зачислен в аспирантуру при Институте истории АН СССР. Диссертацию на степень кандидата защитил 1 декабря 1947 г., докторскую — 3 марта 1964

 

Печататься начал студентом. Первоначально специализировался в области археологии Беларуси, затем отошел от этой темы. Будучи студентом, участвовал в работе студенческого краеведческого объединения и каждый год ездил или ходил пешком по Беларуси. Если добавить, что немало ездить и ходить пришлось начиная с 1920 г., то получится, что мне повезло — побывав в разных зонах страны, я увидел ее своими глазами, что в дальнейшем очень помогло в занятиях.

 

Приехав в Москву в начале 1944 г., начал заниматься литовским языком, но овладел ею плохо. Слабое знакомство (т.е.. Отсутствие личных впечатлений) с Литвой также сказалось на занятиях по истории Литвы. Это общая беда нелитовцев, занимающихся Литвой.

 

Кажется все. Выборки сделайте сами.

 

А теперь к Вам просьба. Я закончил книгу, которая называется: «Очерки по археографии и источниковедению Белоруссии феодального периода». В работе много отведено внимания Виленской археографической комиссии. К работе прилагаю фото разных мест и лиц-публикаторов. Если можете, пришлите мне фото здания, в котором размещался Центральный архив. Если у Вас нет такой возможности, прошу сообщить.

 

31 мая 1970 г.

 

Был в Киеве и Львове, искал хроники ВКЛ. Ничего не нашел.

 

Улащик

 

В редакцию журнала «История СССР»

 

В 1 номере «Истории СССР» за 1968 была опубликована моя статья про грамотность в дореволюционной Беларуси. В этой статье я утверждаю, что процент грамотных в Беларуси был значительно выше, чем тот, который обычно кажется, ошибка же происходит от того, что, почти как правило, говоря о грамотность перед революцией, берут данные за 1897 г. (первого всероссийского переписи ). Не говоря о том, что с 1897 по 1917 г. количество (и процент) грамотных значительно возросла, сам процент по переписи определяется совершенно неточно, потому что подсчет производится исходя из общего числа жителей, т.е. включаются младенцы. Но поскольку примерно до 9 лет грамотных не может быть (по крайней мере в сколько-нибудь значительном количестве), то и процент грамотных получается ниже реален. Исходя из данных переписи 1897 г., процент грамотных в Беларуси указывается в пределах 23-25, некоторые же авторы, стремясь показать отсталость этой страны, утверждают, что грамотных было еще меньше (чаще всего 18-20%, а время от времени и 5 %).

 

По моим подсчетам, писменных в Беларуси до 1915 г. (понимая писменнасць в самом широком смысле, т.е. как умение прочитать какой-нибудь текст) было около 40%.

 

По независящим от меня обстоятельствам эта итоговая цифра уже после подписания статьи в печать исчезла из текста, в результате чего работа потеряла смысл, поскольку задачей автора было дать именно общий процент грамотных.

 

Поэтому прошу напечатать в Вашем журнале это письмо, т.е. дать информацию, что перед первой мировой войной по моим подсчетам в Беларуси грамотных было около 40% от числа тех, кто мог научиться читать, т. е.. начиная с 9 лет.

 

25.1.1974 г.

 

М.Улашчык

 

Дорогой Михаил Александрович![8]

 

Вчера пошел в библиотеку и там сразу прочитал три рецензии на книгу (помимо Вашей еще в «Истории СССР» и «Славянском обозрении», Прага). Думаю, что ваша не только определяется доброжелательностью, но и наиболее содержательная. Археограф («История СССР» и «Советский Архивы») дали разбор с точки зрения археографии, а Вы подняли гораздо большие вопросы. То обстоятельство, что в научной работе всяческую источник, на которую ссылаетесь, нужно проанализировать — насколько она вероятна, беспокоит всех, но для Беларуси это может важнее, чем где-либо, потому что там ссылаются на что попадет под руку.

 

Том летописей, который должны были набрать в мае, лежал-лежал в Ленинграде, и вместо корректуры получил сообщение, что рукопись вернулся обратно в Москву, так как набор очень сложный. Что будет дальше, не знаю, но стоит немного и отдохнуть, так как я со своими больными устал. Думал, что в августе буду в Минске, но это вовсе не приходится.

 

«Неман» продается здесь во множестве, и я сразу купил себе номер, а вот «История СССР» сколько ни спрашиваю — не могу найти.

 

Привет всем, а Вам огромное спасибо.

 

1.VIII.1974 г.

 

Дорогой Михаил Александрович!

 

Скоро закончится еще один год, у нас даже уже забрали материалы к отчету, а главная моя работа — печатание 32 тома Полного собрания летописей — еще не завершено. 4.ИХ прислали первые листы корректуры, 14.Х сдал последний лист, а до этого времени о второй даже не слышно. Одно совершенно ясно — что в этом году том не выйдет. Очень сложно с указателями, так как князья и различные «дыгнитары» очень перепутаны. Но как бы там ни было, том идет.

 

Профессор Жыткович, бывший виленский, а теперь тарунски, напечатал в «квартальный» (№ 2) статью о моих «Очерки». Он нажимает на два пункта: книга не чисто академическая, в книге не подчеркнута роль поляков, вдобавок показал на количество ошибок. Я ожидал острого статье от Ахманскага, но его все нет (конкретно будет в очередном номере «Студии»), а о Жытковича не думал. Вообще, это уже девятая рецензия, на что я никогда не надеялся.

 

Думаю, что если том выйдет из печати, приеду к Минску. С дальнейшим томом идет плохо. До сих пор не могу получить из Ленинграда Супрасльского летописи. Оттуда прислали рукопись мне не нужен, а заменить нужным никак не соберутся. Те, что подготовил машинистке, она перепечатала так, что только испортила хорошую бумагу, а в издательство сдавать ее нельзя. Вообще, дело с машинистка становится чуть ли не самой сложной: никто моих текстов не хочет печатать, хотя им за это платят очень хорошо.

 

Слышал, что тяжело болел Ноя. В каком состоянии он сейчас? В «Истории СССР» вышел мой статейку о «Памятники», и по реакции из Минска чувствую, что там это очень не понравилось.

 

Привет всем знакомым.

 

17.ХИ.1974.

 

Дорогой Анатолий Петрович,[9]

 

Думаю, что если «Великое Княжество» сослали сюда, то специально предупредили, чтобы не давали рукопись мне. Обычно все, что касается Беларуси и Литвы, а частично Украины и Латвии, обязательно идет ко мне, а о «Великое Княжество» и о том, кто был рецензентом, я узнал от Вас (между прочим, Флора — сотрудник Института славяноведения и балканистыки, а Хорошкевич — Института истории СССР). В институте наверное помнят, что я писал отзыв на книгу Игнатенко (не на саму книгу, а на автореферат), что напрасно он погладила Каяловича, поскольку его схема отличается от схемы Каяловича том, что у Игнатенко есть ссылки на классиков марксизма, а в Каяловича их нет. В другом разницы нет).

 

Сюда приезжали поляки: Керсновски, Тадеуш Василевский и Стефан Кучинский (молодой Кучинский из Варшавы, а не из Лодзи). Хорошкевич много лет пробивает идею необходимости издания Метрики. Первоначально предполагалось привлечь к участию в этом представителей (кроме историков Москвы) Беларуси и Литвы. Но, когда дело стало переходить на практический грунт, то дирекция Института истории объявила, что это будут делать два институты: истории СССР и истории Польской академии. Даже Флора, который, предполагали, будет участвовать, отклонен. Решили, что документы, писанные кириллицей, будут готовиться к печати и печататься в нас, а писанные латиницей (на польском и латинском языках) — готовиться и печататься в Польше. Несмотря на то, что специалисты по Метрике вымерли, и что наши специалисты не знают не только латинского, но и польском и белорусском языках (Устав в Минске выдали с переводом на русский), — напечатать как в СССР, так и в Польше несколько статей о метрику, а в университетах Минска и Вильнюса прочитать спецкурсы и провести спецсеминары по Метрике. Я написал об этом письмо Валентине Владимировне, но не имею ответа (послал на университет, так как домашнего не знаю). За одним скрипом написал про свой отзыв на автореферат Игнатенко. Может профессор испугалась всего этого?

 

С географическими и лицевыми сейчас беда. У нас уже часто Двину называют долговые, независимо от того, о которой часть ее пишут. Каждый дурак знает, что Несвиж — это в Литве, а Велья — не Вялля, а Нерис. Уже спотыкаются случаи, когда дают рядом две личности: Радвила и Радзивилл, а это лицо одна. В вильнюсском музее есть портрет «Костас Острогишкиса» — великого гетмана Острожского. Фамилии других уже переделали, но великому гетману вернуть его фамилия не стало силы. Здесь обсуждались (в редакции «Вопросов литературы») история белорусского и литовского литератур на русском языке. Теперь меня зовут и на такие заседания, и я там сказал то, что пишу сейчас Вам: что литовцы на литовском языке называют Вильнюс Вильнюсом, — это следует из законов их языка (теперь, когда город официально переименован, так должны писать все), но Вильнюсская губерния, Укмергски уезд, или Кяткявичюс вместо Ходкевича — это невозможно. Литовцы очень болезненно воспринимают отказ переносить географические названия и имена на прошлое. Но почему, если все летописи только литовские и писаные литовцами (как это старается доказать Ахмански), почему эти имена написаны не по-литовски? В литовском государстве литовцев никто не мог заставлять перекручивать их имена и названия городов, а они, выходит, извращенные. Как мог такое сделать литовец и (тем более) как мог с этим согласиться Гаштавт или кто другой, по заказу которого писались летописи.

 

Нам со всем этим заботы станет на всю жизнь, и еще останется. Все было гладко, пока не учитывались интересы белорусов, а как поднялись они, то свара будет.

 

Валентин Петрович мне писал об истории Беларуси по-русски. Я такой ее не видел, а писанные по-русски историю Литвы прислал Ючас.

 

19.III.1979.

 

Улащик

 

Дорогой Анатолий Петрович,

 

Несколько дней назад пришла «История Белоруссии», сегодня — Ваша книга. Спасибо за все, рад за Ваши успехи. Редакция «Истории СССР» отказалась печатать рецензию на книги Ткачева, так как написаны не по-русски. Для Вашей книги такой порока нет, но знаете тоже. Буду писать самую короткую.

 

Относительно лекций. Полностью согласен, очень подходит и пора — осень, но пока это не увязано с выходом летописей. Том 35 ПСРЛ с текстами на белорусском, польском и латинском языках тяжелый для набора, а в набор (более точно — в типографию) пойдет, наверное, в мае, потому что сейчас заканчиваются все доделки в издательстве. Поэтому сейчас я только часть издательской машины и освобожусь, если подпишу том на выход, а когда это будет — никто не знает. Но даже несмотря на все эти обстоятельства буду надеяться, что до ноября все будет закончено, — я буду свободен и возьму большой отпуск.

 

Чего бы я хотел, да еще учитывая практику. В Гродно и Минском педагогическом институте мне давали 20 часов, из них 16 на лекции, 4 часа на консультации и на нечто вроде экзамена. Хорошо бы, чтобы и у Вас было тоже. Там я читал спецкурс — по-сути преподавал содержание своих «Очерков». Сейчас у меня лежит рукопись, который называется «Введение в изучение белорусско-литовского летописания». Я постарался сделать его в том стиле, в котором написаны «Очерки». Говоря более точно, я много внимания обратил на то, кто был заказчиком летописей, где (хотя бы примерно) они писались, как и когда попали в те книгохранилище, в которых находятся сейчас. Отдельный раздел составляет исследование о городских хроники (витебские, могилевские и слуцкая, все это в связи с историей новых городов). Несмотря, что лекции нужен не так мне, как студентам, может Вы еще уточните, что было бы для них предпочтительнее. Если мы змовимся с Вами по всем пунктам, напишите письмо в дирекцию, это считается обязательным. Сообщите мне адрес Чапко.

 

Я прочитал Вашу программу. Не знаю, как она отличается к программам пединститута. Знаю только на практике, что программа это хорошо, но суть — что у нее укладывается.

 

Мне кажется, что если бы Вы следующую книгу написали о Несвиж как культурный центр, то это было бы слишком хорошо. Нужно нашей публике, прежде всего белорусам, показать, какие у нас были огромные культурные ценности, и как мы обнищали сейчас. Сам я все сваты две темы: беженство 1915 (об этом разговор был и здесь, и в Минске с Танком и Брылем, и все напрасно), а вторая — воеводы. Три воеводы (из тех, что я знаю — Завиша, Храповицкий и Матушэвич) оставили дневники или мемуары, — одно это чего стоит. В мстиславского воеводы Хаминскага сохранялся Ольшавски рукопись. Также обстоятельство, достойна внимания. Вообще, это и фигуры интересны, и стоило бы знать, какой же был народ.

 

7.ИV.1979.

 

Улащик.

 

Когда наступают весенние месяцы, то всегда вспоминаются детские годы, жаворонком, скворцы, аисты, начинают хрипеть лягушки и др..

 

В 3 номере «Вопросов литературы» короткие тексты выступлений при обсуждении истории литературы. Там и имеет три денежки.

 

Дорогой Михаил Александрович!

 

Пишу ответ на Ваш интересный письмо. Когда-то, в 1948-49 г. я был преподавателем в Московском университете, и хотя мне и к тому, и после пришлось много работать, но таким занятым я не был никогда. То все придется пережить несколько лет и Вам, до тех пор выработается какой-то словно трафарет, если будут сделаны конспекты всех лекций и т.д.

 

О студентах, которым лишь бы закончить, говорить не будем, а о тех, из которых что-то будет, нужно заботиться. Я здесь вижу хорошую практику у студентов Историко-архивного института (или не большинство сотрудников нашего Института досоветского времени вышли из этого Института). Тщательные студенты с первого или второго курса берут темы, которые позже становятся курсовыми, а еще позже дипломными, а после диссертациями. Хорошо, чтобы и у Вас ушло так.

 

Которые следует давать темы? Здесь многое упирается в польский язык. Обязательно нужно заставлять перспективных студентов учить польский язык, так как без этого слишком много источников нельзя им рекомендовать. Кстати, нужно постоянно объяснять, что выучить язык просто. Сколько уже слышал, да и на себе испытал, что нужно начинать читать Сенкевича, его трилогию в оригинале, другое приложится. Надо рекомендовать и немецкий, так как в свое время в Кенигсберга (Кенигсберге) вышла много капитальных работ, которые нам нужно знать.

 

Конкретно, что могу посоветовать. Думаю, что в первую очередь следует использовать те тома «Актов» Виленской комиссии, в которых находятся документы о Гродно и Гродненскую (Тома 1, 5, 7, 17, 21, 22, 24). Очень интересный и содержательный материал о Городенщину находится в «писцовых книге Гродненской экономии» (Т. 1,2). Из этих публикаций следует выбрать что-то одно, не слишком большое, чтобы было по силам студентам, а вместе чтобы у них появился энтузиазм к исследовательской работе.

 

Из того, что я перебирал, считаю более интересной «Книги расходов и доходов Могилевского магистрата». Там можно выделить такие темы, как различные праздники, обычаи того времени, денежную систему, деятельность магистрату и много чего другого. В серии «ИЮМ» есть материалы о Посожья и вообще о Восточной Беларусь.

 

Очень драматичные и интересные сведения (конкретно это найдет дорогу в печать) будут про волшебство. Кстати, об этом писал только Довнар-Запольский. Очень интересные и драматические материалы о копного суды.

 

Уставы цехов, думаю, следовало бы давать на старших курсах, на первых они будут казаться сухими.

 

За приглашение спасибо, но у меня том летописей ушел в типографию, и поэтому, пока не будет подписан сигнал, я как на привязи. А в Гродно, особенно в Пышки, очень красиво.

 

В рецензии на автореферат Игнатенко я написал, что зря автор высказывается против Каяловича, ведь по сути между Коялович и Игнатенко разницы нет. О том, что Игнатенко спас Копыский, не слышал. Сам я в то время лежал в больнице, свой отзыв передал. Мне сказали, что его прочитали, но сразу показалось, что читали только маленькие куски, опуская суть.

 

Боялся, чтобы в Вильнюсе Кохановского не завалил, так Тышкевичи и Киркар — белорусские исследователи — там поддержки не встречают. Хорошкевич называется Анна Леонидовна. Ее адрес: Москва, 121, Рублевское Шоссе, 93-1-31.

 

Сейчас вышел второй выпуск.

 

«История СССР» отказалась печатать рецензию на Ваши «Замки», так как [они] имеют уже очень много рецензий. Договорился с «Вопросамн нсторнн», если не солгут.

 

1.VI.1979.

 

У нас жара. С весны не было ни одного дождя. Из-за летописей некуда рушится. Блинова прислала свой автореферат.

 

Дорогой Анатолий Петрович,

 

Жаль, что не увиделись. Я несколько раз звонил Вам, но всякий раз Вас не было дома.

 

Относительно дальнейших опытов. При том, что мы так плохо знаем свою историю, тем слишком много. Думаю, что Вам следовало бы переходить на другую тематику. Если брать из того, что Вы лучше знаете, может лучше взять на ближайшие годы тему Несвиж — Слуцк как культурные центры: архивы, библиотеки, нумизматические собрания, картины, типография и т.д. Эта тема не только для нас, но почти для всего культурного мира. Пару дней назад я начал рыться на той своей полке, на которой польская литература. Там находится стопку книг (учитывая годовые отчеты) Общества друзей наук в Вильнюсе. Когда-то собирал эти материалы, так как намеревался написать о Товарищества если не книгу (оно достойно этого), то хотя хорошая статья. Архив Общества (100 тыс. единиц), библиотека и особенно печатная продукция — это тоже часть нашей истории. Может возьмете? Наконец, источниковедение. С этого вообще все и начинается. Когда-то в присутствии Петрикова в Бирилов пытался уговорить, что в Минске нужна или археографическая комиссия, или сектор, который бы специально занимался только этим. В тех специалистов эта мысль не нашла никакого отклика, но она будет подниматься еще и еще, ведь без этого нельзя идти дальше. В первую очередь важно даже может не археаграфия, но архивистыка в том смысле, что необходимо сделать учет материалов по истории Беларуси — где они находятся и чего стоят. Пока я нахожусь здесь и работаю в секторе источниковедение, имею возможность поддержать эти темы, если в том будет необходимость.

 

Отдыхал более чем 3 месяца, а приехав снова лег. Впереди зима, а чтобы закончить книгу о летописи, надо ехать в Ленинград и т.д.

 

22.Х.1980.

 

Улащик

 

Дорогой Анатолий Петрович,

 

Спасибо за книгу. 1 такую надо иметь и знать. Просмотрел начало. Видимо, надо было посылать на рецензию в наш Институт, но опасались, чтобы не попала ко мне (хотя может как учебник должны были послать в научное учреждение). Белявский (кстати, не М.П., а М.Т. — Тимофеевич) белорусскими проблемами никогда не занимался, еще меньший специалист в этой области Федоров, но, разумеется, от них требовали самой общей оценки, направленности, а это Белявский может дать . В историческим разделе все авторы, начиная с Турчиновича, идут одним цветом, без всякой попытки анализа. Нарбут, Ярошевич и вообще все, кто не писал по-русски, отсутствуют. Даже о Космана нет упоминания. Отпал и я, а из-за меня (так думаю) отпали Пахилевич и Мальцев.

 

Пару дней назад слышал, что судьба «Беларуси в составе …» решается снова, так как присланная без подписи рецензия на 30 страниц. Говорят, что все придет в Институт еще раз. Надеюсь, что обо всем этом мне снова ничего не скажут.

 

Я, конечно, согласен быть у Вас оппонентом, но я фигура неопределенная по двум обстоятельствам. Теперь шифр оппонента должен совпадать с шифром диссертации, а у меня он далек. Во-вторых, — я вообще не могу быть определенным по годах. Пока хорошо, но никаких гарантий на будущее. Имейте это в виду и присматривайтесь до контрольного.

 

Когда был в Минске в августе, говорил по телефону с Чапко. Между прочим спросил, есть ли на кафедре соответствующие тома ПСРЛ. Сказала, нет, — ни первого, ни второго. А как же Вы так? Почему же не приобрели, как же у Вас идут занятия? Приобретать — это дело библиотеки, а не кафедры, а если надо, то студенты ходят в Ленинскую библиотеку. Откуда же тут загореться студенту!

 

3.ХИИ.1981

 

Скоро новый год. Как быстро идут вообще года.

 

Улащик

 

Дорогой Анатолий Петрович,

 

Сочувствую Вам, но согласно законам природы молодые мамы не любят свекрови, а любят своих мам. На такой случай надо бы иметь квартиру хотя бы на четыре комнаты!

 

Относительно рецензии на «Беларусь» мне звонили из Минска, и я дал согласие, но, видимо, не очень умно сказал, что рецензия будет отрицательная. Разговор был больше недели назад, а рукописи нет. Если его присылали в Институт первые два раза, то мне ничего не говорили, и я думаю, что об этом была предварительная договоренность с Минска. Последний раз, когда открывалась обсуждение, мне прислали, но шел том летописей и я прочитал только самое начало, причем разделы историография и источники мне показались даже не убогими, а вовсе ничего не стоящими. Затем (как сквозь сейчас во всех минских работах) движущей силой истории становится православный бог.

 

Я тогда сказал все это очень коротко, [но если] и теперь, как пришлют, скажу все, что думаю, — это же не пойдет в печать и некому будет тормозить.

 

Дома у меня нескладно: Н.М. лежит. Была в больнице, а сейчас дома. Раз в неделю приходит женщина, помогает сын, но в основном это мое дело, и потому на себя остается мало что. Даже если был более или менее свободен от домовых забот, работать мог мало, а теперь еще меньше. В свое время, когда сдавал в печать «Очерки», отрезал просто с конца 100 страниц, чтобы влезть в надлежащий размер. Теперь доделывать его и думаю сделать книгу листов на 10-12, продолжение «Очерков». Писать есть о чем («Белоруссия в эпоху феодализма», «Русско-белорусские связи», Уставы и т.д.). Между тем, только сейчас прочитал в предисловии к 1 тома, что Русь в XII в. угнетали татары и немцы (Копыский). Новость!

 

Вам такой пара заканчивать. Слишком все затянулось.

 

28.ИХ.1983.

 

Улащик

 

Пак от «Науки» получил. Второй Ваше письмо тоже. Хватает источников.

 

Вице-президенту Академии Наук Белорусского ССР Академику И.Я.Навуменку

 

В 1971 г. группа работников Института истории АН БССР начала писать монографию под названием: «Беларусь в составе Великого Княжества Литовского». Лет через пять-шесть эту работу начали обсуждать в соответствующих учреждениях Минска и Москвы, причем каждый раз становились веские замечания. После новых и новых доработок книга стала называться: «Беларусь в XIV — середине XVI в.» (Название очень неудачная, так как историю механически на куски не рубят). I теперь, после всех доработок, монографию никак нельзя считать готовности к печати. Вместе с этим возникает вопрос: сколько стоит одна страница этой рукописи, над которым сидят 12 лет?

 

В чем рецензенты и читатели не могут согласиться с авторами (с основной группой авторов)? Авторы монографии стремятся доказать, что в ВКЛ власть принадлежала исключительно литовским католикам, а белорусское православное население было угнетенным, при том же оно состояло исключительно из крестьян и бедного мещанства (каждый раз, когда в Беларуси начиналось восстание или хотя бы волнение, то его душили литовцы или поляки, но не белорусские феодалы, которых будто и не было). При таком толковании истории Беларуси социальной борьбы в Беларуси вроде и не было, а была только религиозно-национальная. Весьма спорным в монографии является вопрос о составе господ рад, — высшей правительственной учреждения в государстве. Авторы утверждают, что там власть принадлежала исключительно литовцам-католикам (таблица, которая утверждает обратное, из последнего варианта книги выброшено). Так, богаче в свое время в Великом Княжестве были литовские паны, но наиболее влиятельные из них — Гаштавты, Кезгайлы к середине XVI в. вымерли, и после руководящая роль в государстве перешла к феодалов белорусских и украинских. Было ли вообще национальное угнетение белорусов в Великом Княжестве? Еще при рождении этого государства в 1263 г. после убийства Миндовга сын его Войшелк бежал в Пинск, откуда с жителями этого города и волости пошел на Новогрудок и с помощью наваградчан уничтожил своих врагов-литовцев. Или же были наваградчане и пинчане угнетенными в таком случае? Если в Великом Княжестве возник вопрос о необходимости выбора отдельного князя (поскольку поляки избрали великого князя Казимира своим королем), то кандидатом был выдвинут православный князь Олелькович-Слуцкий. Православный князь Михаил Глинский (происхождением из татарского рода) в начале XVI в. стал другой (после великого князя) лицом в государстве. Литовцы никогда не пытались дэнацыянализаваць белорусов, а наоборот, — сами воспринимали белорусский язык, в первую очередь как раз магнаты и шляхта. Белорусский был государственным языком в Великом Княжестве. Подканцлер Великого княжества Лев Сапега, главный деятель при создании Устава 1588 г., написал в предисловии, что жители ВКЛ «своим власным языком права писаные мают». «Власная» язык — это белорусский.

 

Самая неудачная частью книги является историография. В этом разделе В. И. Пичета, у которого насчитывается более 300 работ, указанный как автор единственной книги: «Истории Беларуси» 1924 Кстати, эту книгу сам автор считал весьма неудачной, о чем и написал в своем обзоре. Из работ М.В.Довнар-Запольского (автора более 200 работ) названа одна монография и одна рецензия, но рассмотрена только одна брошюра. Большое количество историков, которые писали о Великом княжестве Литовском, вообще не упомянута, не назван даже Абецедарский, взгляды которого такие близкие взглядам авторов монографии. Насколько можно снижать культурный уровень Беларуси того времени.

 

Выход в свет книги под грифом Академии наук БССР компрометирующей Академию.

 

19.ХИ.1983

 

М.Улашчык,

 

доктор исторических наук

 

Дорогой Анатолий Петрович,

 

Жду, что будет дальше, как будут меня проклинать на Родине. Сообщите Ялугин, что у Вас есть рецензия. Он, если захочет, может перепечатать ее. Санька не звонил. У меня сейчас рукопись книги о летописи, на котором редактор сделала множество замечаний. Это работы у меня станет еще месяца на два, а может и на более, а потом еще указатели, а затем корректура. Вообще, пишу это потому, что на ближайшую может половину года я буду занят только своими делами.

 

Приветствую Вас с Новым годом.

 

23.ХИИ.1983.

 

Улащик.

 

Уважаемый Михаил Александрович![10]

 

Прочитал Вашу книгу про Кузьму Чорного. Какая хорошая книга. Вы слишком хорошо ухватили не только характер самого Кузьмы, но эпоху, 20-е годы, когда закладывались основы всей современной белорусского культуры. Надо иметь особый талант, чтобы так передать запах той поры. У белорусского литературы такой талант имел только Мележ. (Часто заходя в редакцию «Белорусским деревни» встречал там Черного, ходил ли не на все литературные заседании, но близким к Черному никогда не был). Между прочим, мне кажется, что наиболее талантливая работа Черного, которую он оставил, это небольшой материал о Купале, находящийся в книжечке, которая вышла в 1943 или 1944 Книга очень интересна для взрослых, а еще больше для подростков. (Кстати, Вы вспоминаете Красный костел Войниловича. Знаете его воспоминания, которые вышли в Вильнюсе в 1931 г.?).

 

Язык Ваша красивая, «настоящая», без канцыляршчыны. Приветствую и поздравляю, и желаю в дальнейшем чего-либо подобного.

 

Несколько замечаний об эпохе.

 

Пьяных в 1916 г. (С.62) не было. С началом войны водка была запрещена. Самогон гнать научились не ранее, чем к концу 1917 г., более конкретно — в 1918 г. «Пасха» вместо «Пасха» (63). В начале революции о Керенского мало кто слышал он вырос позже (64). То же относительно погон, — их начали срывать только с осени (65). Думаю, что о стиле барокко семинаристы не знали (66). В 1917 г. аккордеон был неизвестен, были просто гармошки (70). В начале 20-х г. в Беларуси рабфак был, наверное, единственный — при университете в Минске (79). Песни пели и раньше, пели много (80). Троица, а не «Троица» (84). Койдановская улица начиналась от современной площади Свободы и заканчивалась у номера 17 современной Революционной. Койдановский тракт (тракт) начинался от современного Бетонного моста и, следовательно, контакта между улицей и трактом не было, как не было контакта и между трактом и Коломенском сквером (теперь ул. Володарского) (92). «Легкой рысью» (97). У нас это «трусцой». Ли не до конца 20-х г. в Минске был единственный авто, на котором ездил Червяков, и один «Форд» американцев (АРА). Министр финансов ездил на гнедом жеребце, другое панство — пешком (98). «Обгоняют» (99) применяется сквозь как термин «убирали». Насколько знаю, в Беларуси обгоняли картофель, а в том смысле, как употребляете Вы — будет «выпярэжвали». «Впитывает» по-белорусски означает то же, что «убирать», приукрашивать. «Медучилище» появились что-то перед самой войной, раньше это медтехни-кума, как и педтехникуме. «Не лыком шит» (104) применяется часто, но по-белорусски это будет — «не обору хлеб резал».

 

Извините за столько замечаний. Изо всех книги наиболее понравились страницы 108 и сто четырнадцатый

 

Дай Вам Бог и впредь. Может Вы написали что хорошее о Купале, так Лойко подал говно.

 

30 августа 1984 г.

 

М.Улашчык

 

Может будете в Москве, рад буду познакомиться.

 

Дорогой Геннадий Александрович![11]

 

Приветствую Вас с книгой. Думал, что это про музейное дело, но с удовольствием узнал, что другая. Надеюсь, что будет скоро и первая. Собрать такой материал — о людях, которые в свое время возбуждали дело, делали, не надеясь на заработки и славу, это означает осветить такую важную страницу нашей истории. Тем более важно, что это дело со всех сторон стараются апаскудиць. Корнейчик в свое время написал, что «Наша Нива» была органом аграриев. До такого еще никто не доходил. А книга Лойко! Но ведь и сейчас есть люди, малоизвестные или совсем неизвестные кроме как близким, особенно среди учителей, о которых нужно было бы собирать сведения.

 

Спасибо Вам за книгу, еще больший спасибо, что Вы ее написали. В номере 12 «Вопросов истории» должен выйти моя статья о белорусском летописания. Вчера подписал текст, хотя может что-нибудь случиться и здесь, но имейте в виду, что предназначено в этот номер.

 

Завтра в Минске в университете начинаются Пичэтавския чтении. Мельцар из Оргкомитета сообщил, что меня приглашать не будут, и вообще, что я на этом празднике нежеланный. Попросил передать там, что Пичета оставил рукопись: «Первый Западный комитет», и что ун-ту следовало бы издать эту монографию, так как пока заведение для своего первого ректора сделала только портрет. Следовало бы сказать и то, что меня, кто такой издал два тома произведений Пичеты, на чтении не пускают. Правда, может чтобы и приглашали, то не мог бы поехать, так как дома сложно, но …

 

23.Х.1984.

 

Дорогой Геннадий Александрович!

 

Получил Вашу книгу. Пока перелистал, позже нужно будет прочитать основательно. Трагическая книга! Почти всех, кто работал на нас, правительство изуродовал, еще страшнее с музейными и библиотечными собраниями: столько было собрано, и что осталось! Все растащили, поломали и просто разворовали, а теперь мы якобы без прошлого. Такие библиотеки, такие художники из цеховых работали, а где оно все. Даже имен не осталось. Прослеживая историю Супрасльского летописи, я писал, что, согласно инвентарь Супрасльского монастыря XVI в., Там было столько художественных вещей, что по-сути это был музей, а где оно что? А вы даете сведения о десятках таких сборов, которые исчезли разбросаны по разным хранилищам.

 

У нас долгое время историки писали только (или в основном) о крестьянства, о крестьянское движение, культурная часть была совсем заброшена. Пытаюсь поднять интерес к этой теме, а мне говорят, что это сфера Голенченко, а Галенченко пишет, что мы все «благодаря». Об Слуцк, Несвиж, Копыль давно пишет Грицкевич, но о них как об культурные центры он не говорит, а эта тема назрела давно. Кстати, и интерес читателей к этой теме очень возросла. Поэтому спасибо Вам за обе книги.

 

Во-вторых. Ваша книга научная, то есть что Вы держитесь тех правил, которые следует соблюдать при написании научных работ. На фоне тех книг, которые выпустили в последние годы алфавит, Чапко, Жучкевич, Ваши можно ставить как образцовые. Особенно потрясла меня книга Лойко, который нашел возможным исследовать, чьей действительно дочерью была Ластавскене. I такое говно напечатана тиражом в 170 тыс. Пытаюсь напечатать рецензию на книгу, но автор абгарадився таким плетнем, что конкретно ничего не выйдет.[12]

 

Теперь несколько замечаний к Вашей книги. Не знаю, почему Вы не коснулись работ Бобровского о Гродненщине. У него такие же есть. Вообще, как генерал Бобровский, так и его дядя М.К.Бабровски достойны специальной монографии.

 

Известно ли Вам, что в 1863 г. в типографии Завадского находилась рукопись Михаила Борха под названием «Легендарная история русско-нормандского периода Белорусских стран». Рукопись этот был отправлен в Публичную библиотеку, но до нее не дошел. Наиболее вероятно, что кто-то успел схватить его и спрятать, но кто, и сохранился ли он.

 

О музее в Наровле Горваттов. В сентябре 1929 г. директор Библиотеки Симановский поручил мне поехать в Наровлю и забрать там остатки библиотеки Горваттов, даже дали мешок тары, чтобы упаковывать книги. Когда я приехал, то дворец Горваттов был целый (слишком красивый, над Припятью). Там узнал, что весь дворец представлял собой музей природы Полесья, а в библиотеке было собрано все (так в принципе), что было напечатано о Полесье. Но в то время, когда я приехал, там осталось несколько чучел зверей, и больше ничего. Туземцы сказали такое: до первого расширения Беларуси Наровля принадлежавшей к Гомельской губернии, и если в Гомеле узнали, что Наровля отходить за «границу», то оттуда пришел пароход, чтобы забрать все, что осталось (а было немало). Музейные экспонаты бросали из окон на землю, и оттуда бросали вниз (берег там крутой), а там на пароход. Об этом я говорил людям, но (кажется так) никогда нигде не писал. Поэтому имейте в виду, как было.

 

Моя книга о летописи конкретно в этом году будет готова на машинку, а может будет и напечатана, выйти должна во втором квартале следующего года. После случая с деревней, говорил об этом осторожно. В плане выпуска на второй квартал издательства «Наука» книга считается под номером девятнадцатым Цена указана непонятно высокая — 3:50, но это зависит от тиража.

 

Приветствую Вас с очень интересной и нужной книгой.

 

7.ХИИ.1984

 

Уважаемый Виталий Владимирович![13]

 

Случился словно чудо: Вы прислали заметку из газеты, которая была напечатана почти точно 60 лет назад. Я только что поступил в университет, откуда добрые люди так старались меня выжить, и сразу ухватился за идею создать краеведческую организацию. Я был как-то немного обезумев с этой идеей, мне казалось, что не все люди должны заниматься краеведением. Кстати, это дало, хотя и на короткое время, результаты: летом 1926 мы, как члены краеведческого кружка (я и Сергей Шутов), ходили в первую в истории университета исследовательскую экспедицию, расшукали и описали археологические памятники на Нижней Свислочи (от Осипович до устья). В следующий год кружок вырос в общество, председателем которого стал Пичета. В частности, в октябре этого года университет наладил Пичэтавския чтения, на которых я должен сделать сообщение о Пичета как учителя, педагога, но университет в лице Мельцара передал, что я не просто не желателен, но что приказано меня не пускать на чтении. Не знаю, в какой форме ун-т не пускал бы меня (разве бы стал в дверях и не пустил насильно, если бы я все-таки приехал).

 

Скандраков секретарем был недолго; его заменил Касперович (инструктором ЦБК был Крапива). Спотыкался с ним я лишь несколько раз, и при этом только на заседаниях. На нас, в то время паввясковых, слишком малокультурных ребят, его деликатность в обращении с людьми делала большое впечатление. Помню такой случай. Какая ученая женщина с Ленинграда делала в помещении Комиссариата просвещения (сейчас Революционная, 2) доклад. Мы все сидели одетые, но докладчик, хотя и мерзла, сбросила пальто. После всего, она начала одевать пальто, и тут Скандраков, который был где-то сбоку, бросился, чтобы помочь ей, а потом потихоньку к нам: «что же вы, ребята, не помогли». А мы и не знали, что должны были помогать, у нас так не было. Мне кажется, что скоро Скандраков исчез из Минска (может был в Горках). Вот и все мои небогатые воспоминания об этом.

 

В то время была мода подписывать если не псевдонимами, то инициалами. Первый раз, видимо, подписался своей фамилией, дав в «Литературную страницу» «Звезды». В то время редактором страницы был Жилко. Несколько раз печатал рецензии в «пламени», но как подписывал, — не помню.

 

В «Сав. Беларуси »в 1926 или 1927 писал о минской охрану памятников, тоже не помню, за которым подписью.

 

Между прочим, когда листала «Сав. Беларусь »за осень 192627 г., может встретите заметку о том, что Сербов в том году около Быхова делал археологические раскопки плут, а в дальнейшем собирается пустить трактор. Сказал это как шутку Садовскому, собиравший хотя какие новости, а тот взял и опубликовал. Было стыдно, а Сербаву будто и ничего.

 

13.ХИИ.1984.

 

Улащик

 

Дорогой и высокочтимый Кирилл Трофимович![14]

 

Очень благодарен Вам за книгу и за такой хороший надпись на ней.

 

Чтобы написать такую книгу, надо много пережить и передумать, нужна большая документация, нужна хорошая память. Много чего нужно. Написана она скромно, хорошая, отчетливой речью без трафаретов. Думаю, что слишком сложным было сказать (по необходимости очень кратко) о несколько сотен участников борьбы, с которыми Вы встречались, или участвовали в событиях.

 

Для меня самое интересное в Вашей книге — начало, первые главы, автобиографические сведения, а также о Вашу семью.

 

С существовавшей перед войной литературы было известно, что белорусы-это народ серый, хмурый, апатичен, физически слаб. «Культурные» люди еще перед войной, узнав, что я белорус, говорили: «Это у вас там такая болезнь — колтун». Дубовка некогда на заседании «Молодняк» сказал, что знаменитый географ рекламу о белорусах написал так, словно это скорее земноводные, чем люди, а на рекламу ориентировались менее знаменитые. Что касается полешуков, то некоторые свои ученые писали, будто те о себе говорили, что они не люди, а полешуки!

 

Как же эти нелюди поднялись спасать свою землю, как это у них геройство стало обычным делом? Непосредственный переход от земноводных к герою! Правда, после революции прошло 24 года, но характер народа складывается за тысячелетие.

 

Беру Вашу книгу, читаю про Вашу семью, смотрю на фото. Семья большая, а земли мало. Согласно схемой, Вы все должны быть слабыми, заброшенные, а с фото смотрят энергичные, сильные, умные. Немало колтуны, нет унижения, видно: люди. Не с каждой семьи выходили государственные деятели высокого ранга, но в обычной жизни Мазурова наверное мало чем отличались от соседей.

 

Еще один козырь, которым пользуются до последних дней ученые и неученым, когда хотят показать, какими ничтожными белорусы были раньше — грамотность. В этой области чем меньший процент давал автор, тем больше было почета. Обычно дается 23%, но в действительности это неполные данные на 1897 г., а говорится «до революции». Министру просвещения Умрэйку и это показалось излишним, и он написал 13%. Проанализировав различные источники, я насчитал, что на 1917 г. в Беларуси грамотных было около 40%. «Главному» «Нсторнн СССР» это показалось так плохо, что он вычеркнул мою цифру после того, как я подписал корректуру к печати, то есть, когда уже ничего нельзя было сделать. Пусть знают!

 

Беру семью Мазурова, в которой лишних денег не было, однако же отец выписывал «Ниву», другие читали Толстого, третьи еще что-нибудь. Мой отец любил читать, и вся наша семья была «книжная», и у нас было событие, когда доставали комплект «Нивы» и бросались прежде всего рассматривать игрушки, а там были не только цари и царицы, но и рисунки с надписью «Третьяковская галерея ». Никто не знал, что такое «Третьяковская галерея», но, попав туда первый раз, глядя на картины, как на нечто знакомое.

 

К 1911 г. у нас не было земства, которое такой же заботилась о народной просвещение, но грамотные все же были — учили часто сами родители, или «директора». Нет, и наши предки не были земноводными, и не надо хвалиться своею забвение.

 

Очень интересны Ваши сведения о школьных и студенческих годах. Споры на литературные темы, «Синяя блуза», парусиновые ботинки, газета вместо матраса в вагоне, первая деятельность в деревне (щавель на весь день). Как хорошо, что Вы не старались показать быт деревни как некое сплошной праздник.

 

У нас мало писалось мемуаров, а те, что есть, писала знать. Самые интересные написал Войнилович (который построил в Минске Новый костел, пан из-под Слуцка). Мало кто знает, что это был кандидат в президенты западно республики в границах Польши в 1920 г. Спасибо Вам еще раз.

 

3.ИV.1985

 

Улащик

 

Дорогой Геннадий Александрович!

 

Во-первых, спасибо за яблоки. Об ананасовые у нас не было и слышно раньше, первый раз ими угостил меня Лис. Но посылка требует много хлопот, и не следовало бы нянчиться с этим.

 

Во-вторых, высылаю Вам книги. Девушки (или женщины), которая передавала, не видел (из-за гриппа сидел дома).

 

В-третьих, — о рецензию. Не знаю, почему Ермолович надумал спрятаться за псевдонимом. Все, кто хоть немного знает его, понимают, кто такой «Новосел», а псевдоним делает какую-то неприятную атмосферу. Разумеется, как только книга вышла, я ожидал, что Ермолович откликнется, и что он обязательно напишет о несогласии с его гипотезой, и в этом, кстати, нет ничего плохого. Но пишущий на что-нибудь рецензию, стоит прочитать все, а тут видно рецензент не прочитал того места, где я пытаюсь обосновать взгляд, что летопись о Войшелка и Миндовга писался в Новогрудке, а это я считаю важнейшей частью своих опытов.

 

Хотя я и пишу Вам эти замечания, но прошу (если будете говорить на эту тему) сказать в самой деликатной форме, ведь он совсем болен.

 

Спасибо еще раз за яблоки.

 

6.Х.1985 г.

 

Дорогой Станислав Петрович!

 

Спасибо за посылку. Разумеется, прежде о своем. Не знаю, почему Ермолович решил подписаться псевдонимом. Времена Тодора Глубокского были давно, и прятаться нечего. Ермолович одержим своей гипотезы: не литовцы завоевали Беларусь, а наоборот. За одержимость следует уважать, но воспринять гипотезу нельзя, говоря точнее, он это не доказал, и на доказательство у него не хватает прежде всего квалификации (нужно знать средневековую латынь, средневековую немецкий язык, современные немецкий, английский, нужно научно знать старую славянскую и научно литовскую). Вообще, надо знать слишком много, чтобы нарушить взгляды, которым уже тысяча лет. Кстати, вспоминая о Пашуту, он не заметил, что в моей книге идея о значении Новогрудка является основной.

 

Ваши стихи, как обычно, сердечные, человечные, но хотел спросить об одном: костер. У нас так назывались дрова, уложенные кругло, с острым верхом. Так они сохли летом, а осенью сносили под сарай или в амбар. То, что горит, называлась по-разному: огонь, костер, а Новогрудский «купадла», название наверное самая старинная.

 

Об Прилуки. О том, как они переходили из рук в руки, больше всего в книге «Полное географическое описание нашего Отечества», Т.ИХ, С.423. Прилуки (город) есть на Черниговщине, на Вологодчине есть Спасо-Прилуцкий знаменитый монастырь. Я ходил (идя в Вицкавшчыну) может сто раз. Когда-то, как говорил отец, в Чапского за мостом внизу была пруд, и там плавали черные лебеди. Вниз к речке шел парк, в другой стороне от парка находился сад, еще ниже стояли дома батраков, была хлев и сарай. Осенью 1922 гумно сгорело. Говорили, что все, что было там, пропили, а гумно сожгли. Слишком хорош был Скарыницки лес, в котором водилось тьма птиц. Считаю, что как раз Скарыницки лес должен стать парком для Минска. Думаю, что написано о наших Прилуки. В 1926 г. там Тарич снимал свой фильм.

 

Опять наступает осень. Был в Вицкавшчыне, сходил на могилы дедов, побывавший на своей усадьбе. Там еще одна яблоня, ей под 70, а такой дает яблоки. Перенесли урну жены на Чижовское кладбище. Там огородили место и мне.

 

20.Х.85

 

Уважаемый Совет![15]

 

Об Несвиж, насколько я знаю, нет ни одной сколько-нибудь основательной книги, что может не так и плохо, ведь это означает, что добрую Вы должны написать сами. Тема «Несвиж» широкая, даже слишком широка. Несвиж — это столица Несвижского княжества, а после 1612 г., когда Радзивилл женился на княжне Слуцкой — еще и столица Слуцкого княжества, самого лучшего и богатого на Беларуси. В результате этого Ваш город целые века был самым значимым политическим и культурным центром Беларуси. Там находилась самая большая в Беларуси библиотека, там был огромный архив, там была типография, там были напечатаны портреты всех Радзивиллов от легендарных к настоящим, там были сборы картин, гобеленов, поясов, монет и т.д.

 

Принадлежал Несвиж Радзивиллом, самым мощным феодалам ВКЛ и всея Польши. Таким образом, на века Несвиж неотрывно связан с Радзивиллами. Не раз богатства Радзивиллов, собранные в Несвиже, уничтожались и снова возобновлялись. Написать историю всего этого — задание почетное, и за него надо браться серьезно.

 

Прежде всего Вы должны составить библиографию Несвижа и Радзивиллов, а это означает, что если вы читаете книгу и встретим место, где говорится о Несвиж или Радзивиллов, то нужно это место вписать на отдельную карточку, предоставив автора, полное название книги или статьи и затем страницы, на которых об этом написано. Надо сказать, что работа эта нелегкая, так как такие сведения находятся большинства в изданиях дореволюционных, или даже из прошлых веков, включая XVII, к тому же они написаны на разных языках, наиболее на польском, частично на латинском и французском. Начинать нужно с работ Мальдиса: он в этом смысле сделал столько, сколько до него не делал никто, да и книги его конкретно у Вас есть. Чтобы ознакомиться в самых общих чертах, возьмите соответствующий том (тома) Белорусским советской энциклопедии, прочитайте соответствующие места из книги «Верхнее Поднепровье и Белоруссия» (Т.ИХ, Петербург, 1905). Нужно прочесть второе издание под названием «Живописная Россия» (Т.3, Петербург, 1889). На польском языке много дает книга Балинский «Старосветская Польша», Т.1-2. Многое дает книга Шпилевского («Путешествие по Полесье и Белорусскому краю»). Для самых разных справок нужно иметь (или в любом случае пользоваться) библиографию А.А.Сакольчыка «Дооктябрьская книга на белорусском языке о Белоруссии (1768-1917)» (Минск, 1976).

 

Начиная создавать музей, нужно принимать во внимание не только историю, но ставить более широкое задание: природа должна занять в Ваших занятиях почетное место. Нужно собирать как можно больше фото города и окрестностей, несмотря на то, что сейчас ландшафт очень скоро меняется. Надо собирать и засушваць все растения, которые есть в городе и окрестностях, и обязательно узнавать, как называют эти растения среди местного населения, так как иногда даже в одном селе они называются по-разному. То же с птицами и зверями. Особенно обратить внимание на зелье, которыми когда-то (да и сейчас) лечили людей и скот, и узнавать, как они применялись и как называются.

 

Район Несвижа слишком богат фольклор, народное творчество. Надо записывать поговорки, песни, сказки. Также нужно записывать старинные обычаи, например, как девушки кликали весну, как ходили и что пели Волочобники, как праздновали Купалу. О своей местности современную и в прошлом надо знать как можно больше. Сразу всего не сделаете, но начинать надо хотя с самого мелкого и, как может показаться, неинтересного.

 

Наконец: уважая свой край и свой народ, уважать свой язык. Тот, кто отрекается свои языки, отрекается и своего народа. Вам это не подходит.

 

Несколько раз бывал в Несвиже, в Клецке, в Слуцке, но теперь мне это невозможно, я слишком стар. Успехов Вам в работе. Пусть Ваш музей расцветет.

 

З.Ш.1986 г.

 

М.Улашчык

 

Дорогой Совет,

 

Сказать по-правде, ничего ни Несвижа, ни музею пока не сделал, наверное, и не смогу сделать, так как слишком много лет, но советы дать могу.

 

Музей литературы и искусства? А что Вы должны собирать в музее? Какие вещи искусства? Реально у вас можно собирать только образцы народного творчества: ткани, резьбу, в большинстве современные, менее древние.

 

Литература! В Несвиже прожил почти всю жизнь Сырокомля-Кондратович. Где он жил, осталось ли что от него. Имеете ли Вы карту путешествий Кондратовича, и вообще, читали ли Вы его произведения? В Несвиже была учительская семинария, там учился не только Колас, но и Сенкевич, и Адам Богданович, отец Максима. Учителем в семинарии был Куярынски, автор интересных работ и не единственной книги о беженцев. Что Вы знаете о нем? Прочитайте две книги Сержпутовского «Сказки и рассказы белорусов-полешуков» (вторая называется немного иначе), и Вы увидите, какие мудрые и талантливые были те люди, от которых Сержпутовский записал свои сказки. Может у Вас есть такие же таланты, и их нужно выглядеть, а высмотрев — записывать. Записывать все о прошлом, ведь это наша история.

 

Наконец еще. Видимо, Совет просто не умеет ни писать, ни говорить по-белорусски, и это в районе с особо чистым, хороший языком. Вы собираете материалы по литературе, искусству, а язык игнорируете. Это уже фальшь. Кто собирается (или начинает) изучать историю Беларуси, тот должен знать (не просто знать, но досконально) язык этого народа. Иначе он унижает народ, считает его слишком «простым», а язык мужицким.

 

Если вы так считаете, то с Вашей деятельности конкретно ничего не будет.

 

Пишу неясно, так как лежу в больнице.

 

Приветствую Вас со всеми праздниками сейчас.

 

6.V.86.

 

Улащик

 

Дорогой Михаил Александрович!

 

Получил Ваше письмо, а вчера был Таранда. Передал книги и фото, и сказал про Вашу деятельность, и о поездке в Гудевичи. Белокозы некогда будет поставлен памятник, он это заслужил как мало кто. (Кстати, я послал на имя председателя совета Кати Манцевич две кнута, свитой из той пеньки, которую прислала Катя. Подумать только, что такая вещь, как кнут, теперь совсем забытая, забытая и техника ее развития).

 

Спасибо и за приглашение приехать в Гродно. Сейчас такое совершенно нереально. Врачи, которые ежегодно внимательно осматривают нас, чтобы доложить, что мероприятие выполнено, не увидели, что у меня больная печень. Заметил это лишь консультант, а врачи тянули как можно дольше с отправкой меня в больницу. Пролежал более полутора месяца, немного отошел, но когда зашел в поликлинику, то сказал (тот самый консультант), что характер болезни ему еще не выяснены, и меня послали в специальный институт на опыты. Там очередь, и мне нужно зайти 28.VИИ. Вообще, такое хорошее лето испорчено. За мной числится дача над Акою, но я так и не понимаю — могу ли я туда доехать, или нет. Теперь якобы стал сильнее, может на пару недель и поеду. Свободного времени у меня сейчас довольно, так как совершенно зволився из Института.

 

Я в свое время завещал сыну, что Вы будете, и чтобы он поместил Вас в моей комнате. Вышло, однако, так, что Вы не дозвонились, и ночевали в Алексеева. Жена его сказала, что доклад Ваш прошел очень хорошо, с чем и приветствую. Алексеев говорил, как бы защищать Вам можно в них институте. Может, правда, если есть договоренность в Минске, то не надо уже путать. Мне писали, что Петрикова столкнули и назначили Марцелева, но здесь был Поболю, звонил мне и сказал, что такого все ждут, но пока Петриков в институте. Мараш написал еще из больницы, что его поступок подлый, и что на этом наше знакомство закончилось. Когда-то для этой паскуды тут бегал, звонил, пытаясь правды.

 

4.VИИ.1986.

[1] И.Б.Симановски (1892-1967). На копиях этого и следующего листов к нему нет даты и подписи.

 

[2] Я.Л.Дыла (1880-1973).

 

[3] Ю.В.Бибила (1897-1974).

 

[4] К.И.Шабуня (1912-1984).

 

[5] С.П.Шушкевич (1908-1991).

 

[6] М.И.Ермалович.

 

[7] М.А.Ючас — литовский историк-медиевист.

 

[8] М.А.Ткачов (1942-1992).

 

[9] А.П.Грицкевич.

 

[10] М.А.Тычына.

 

[11] Г.А.Кахановски (1936-1994).

 

[12] Эта рецензия впервые печатается в нашем журнале. Гл. «Книга про Янку Купалу».

 

[13] В.У.Скалабан.

 

[14] К.Т.Мазурав (1914-1989).

 

[15] Совет музея литературы и искусства 3-й СШ города Несвижа.

 

 

Текст воспроизведен по изданию: Хроника Быховца. М. Наука. 1966